– И куда ты уехала? В нашу маленькую обитель зла и разврата? Не ври Анна. Хотя бы себе не ври. И мне, – добавил он чуть погодя.

– Галвин!

– Что больно?!

– Да. Больно, – мне не хотелось прятаться. Надо сказать прямо, скажу. Отрывисто? Жалко? Кусая губы? Да-да-да. Но скажу.

Дома было неубрано, пахло чаем, пылью и мандаринами. Я упала на кровать. Не плохой день, просто длинный. «Бестолковый», – шептало изнутри, обнимало, растворяло, убивало.

«В пустоту». Кусочек меня в огромную чахлую бездну.

«Полезный», – проговорила я тишине. Подлезла пятками в плед, ухватив уголок – аккуратную малость. Поговори со мной, Велька, а лучше помолчим. Кошка запрыгнула на одеяло, потопталась и ушла. Я слышала, как он ходит в соседней комнате, как часто дышит, зло бормочет. Я просидела неподвижно с четверть часа, я бы вполне могла встать и пойти к нему. Он мог встать и извиниться. Кошка пряталась где-то в коридоре, грызла его шнурки. Какого чёрта я тут жду? Галвин не выйдет. Извиняться? Да конечно! Я замотала мокрые волосы шарфом, схватила кошку, накинула пальто и, не прощайся, выскочила на лестницу. Захочет – закроет. Чернокнижник чёртов. Могла бы сразу домой пойти.

Автобусов не было, денег тоже. Мы могли бы вместе распить это чёртово вино. Могли бы посмеяться. На что я надеялась? Приду раненая, постучусь «тук-тук», и он с порога броситься утешать. Обнимет, скажет: бедная, иди сюда, люблю тебя, бывает в жизни разное. А я: угу.

Его бы кто обнял. Ему бы кто сказал.

Пойду пешком, потому что, так дешевле, с бутылкой, торчащей из сумки. Молния на ней окончательно сломалась, придется новую поверх старой пристрочить. Вместо зарплаты мне дали бутылку какого-то дешёвого винца и выдворили прочь, на сей раз окончательно.

Что ж, замечательно. Просто замечательно!

Из стороны в стороны, будто ветку, будто ветром, треплет. Нет сил, нет времени. Господин звонил, меня уволили. Вот иду наугад. В никуда. Будто бы ветер холодный, простуженный наставляет меня, напевает мне о небе, о богах, о созвездиях – непреступно далёких, огненных. О вечности поёт, о реке.

«Город трех рек» – карильдские винодельни, где привозное сырьё бодяжится бог знает чем. Трех рек и сотни каналов. Так и написано, золотистым оттиском на этикетке Меня тошнило. Если остановлюсь – рухну. Хотелось плакать и выть. Здесь нельзя. Нельзя при людях. Спущусь к реке. К реке. К реке. Бутылка била в бок. Я перекладывала, она перекатывалась.

«Ближе к западу разливается Чистенка, – повторю как молитву голосом Галвина: полноводная, судоходная». Расскажу точно сказку. В прошлом веке, когда железных дорог ещё не построили, Чистенка служила единственной ниточкой в большой западный край. Не плачь, Аннушка. Оттуда к нам приезжали столичные вести, волшебные вещи и смелые люди. Люди приходили править. Не плачь. Люди приплывали на огромных судах, вынимали мечи из ножен, объявляли себя наместниками великого Брумвальдского царя. Народ склонялся, как сейчас, принимал наместников, принимал волю царёву до поры до времени, покуда не явилась морем тревожная весть – болен хитрый владыка, внук его армию собирает. И поднялись в Карильде люди, захотели вернуть себе край, захотели своей воле следовать, да не перед кем не отчитываться. Стала река Чистенка красной от крови гостей с запада, от крови людей с берега. По словам матушки, светлый бог разгневался на детей своих, обратил течение вспять. Поросло старое русло камышом да рогозом красным, не стало больше речных путей. На самом деле божья воля тут не причём. Реку повернули люди, и сегодня на месте старой Чистенки болотится её рукав, Кровянка. Новая Чистенка огибает город в двух километрах от окраины, спасая дома от наводнений, дороги от затоплений, бюджет от незапланированных ремонтов и катастроф. Выше по течению прорублен малый Бурный рукав, там стоит гидроэлектростанция. Он бы рассказал, как она работает, как крутятся турбины, как пускают ток по проводам.

Я спускалась медленно, пересчитывала пальцами бороздки речного гранита. Шершавый и вечный, он радостно ластился к моим рукам. Я обещала ему возвращаться, даже если страшно, если грустно и некогда. Я выбиралась из сонного города, шла по мосту, слушала, как быстры и бесцеремонны машины; как несутся, звеня и смеясь, красные трамваи; как люди бегут, задевая прохожих локтями, – проходите быстрее, что встали? девушка! Я спускалась к другой реке, к той, что полна морем. К широкой, солёной, могучей. К реке, облюбованной стаями чаек, к реке, заправленной в крепкий гранит, окольцованной мостами, обставленной домами, к моей подруге, к моей реке. Знало бы небо, сколь многое я рассказала, я завещала этой прекрасной, бегущей черноте! Мои мечты, мои слёзы… Я хотела бы жить у её бесконечного берега, я хотела бы вместе с ней бежать к морю. До моря далеко. Далеко. Два часа. До холодного белого моря.

Вот открою сумку и вытрясу эти треклятые стихи в реку. Пусть тонут. Пусть их чайки склюют и гнёзда из них сделают. Дура ты, Аннушка. Думала, что в Карильде всё сразу хорошо станет, что поработаешь с этими чуть-чуть, а потом как покажешь кому свои стишочки, так сразу известной станешь. Думала, Од подскажет, а может и сам покажет… Или в конторе это дурной, кто заметит. Переводчица же, переводчица! Вот и сиди теперь задницей на парапете с бутылкой вина и стихами. Ещё автобусы эти чёртовы не ходят. Митинги. Митинги.

Кошка тёрлась о моё колено. Что Велька, нам делать? Домой уезжать?

Я незаметно пристроилась за человеком в зелёном пальто. Ему навстречу спускались люди: толстая женщина в толстых очках, мальчик с бутылкой без крышки и донышка, улыбчивый дядька с громоздким портфельчиком, едва-едва застёгнутым на два крепких замка – судари и сударыни, дети и господа. Вход в нижний город здесь охранялся лучше, чем на Литейном, Ленивом и Мокром: там вместо «охранников» возвышались ворота и стены из крепкого кирпича, там входы попросту заложили.       Нижний город пугал людей, а люди богатые бояться не хотят. Склепы, черти, лабиринты! Этим женщинам, дядькам и мальчикам на всё начхать. Нижний город – короткая перебежка: сел в старенький вагончик, четверть часа и ты пересёк целый город, мосты, дороги – всё нипочём, они остались на верху, а тут – другой мир, другие улицы и расстояния. Нижний город – огромный базар, бесконечная тёмная свалка – дешёвые ткани, шоколад, краденая, три раза перепроданная бижутерия, элитные цветы, фрукты с южных островов, шубы и платки деревенских мастеровых, оружие, старое преимущественно. Да, боже мой, здесь можно было отыскать всё! Прекрасное пустое свидетельство о рождении, так славно подписанное, отштампованное. Впрочем, к черту, я не стала его покупать. Сирота, цыганенок; почти, без пострига, монахиня – кем была, тем и останусь. Человек в зелёном пальто устало перешагнул на ровную плитку, толкнул кого-то и исчез, оставляя меня в темноте.

Лестница медленно скрипела, выбираясь к дневному свету, к уличному ветру. Этой дорогой мало, кто пользуется: грязно, страшно, да всё, не под дождём, через весь город.

Домой я добралась уже к вечеру. Осенью вечер наступает на пять часов раньше, будто кто ворует у нас это время. У них. Что слепой темнота?