– Ты же ничего не знаешь о Максе, а уже осудила, – Альда всё ещё пытается до неё достучаться.

– И знать ничего не хочу! Он чужой! К тому же ни одна нормальная мать не захочет, чтобы её единственная дочь связала судьбу с инвалидом!

– Я пока не связываю с ним судьбу, – вздыхает Альда тяжело, понимая, что бесполезно разговаривать, когда мать в таком состоянии. – Я помогаю ему адаптироваться. Потому что хочу с ним танцевать.

– Какие танцы, Эс! Какие танцы после таких травм! Ты с ума сошла!

– Мой врач так не считает, – наконец-то удалось добавить в голос побольше холода. – И давай на этой оптимистической ноте закончим. Я устала. Хочу отдохнуть. У меня был очень насыщенный день.

– Мы не закончили, Эсми, – мать поднимается со стула, поправляет идеальную юбку. Она почти все вещи шьёт на заказ. По фигуре. Поэтому и выглядит шикарно. Красивая птица в клетке. Привыкла. Забыла. А может, ничего иного и не хотела. – Но я уважаю твои потребности и учитываю состояние здоровья. Отдыхай. А договорить можно и позже.

Альде стоит большого труда не морщиться от этих официально-казённых слов.

Когда мать уходит, ей можно уже не следить за собой. Можно вздохнуть облегчённо полной грудью. Избавиться от вещей. Натянуть домашние удобные шортики и истёртую футболку.

В ванной она не задерживается, чтобы не вспоминать утренний, после тренировки. Вместе с Максом. Но не думать о нём Альда не может. Особенно, когда ложится в одинокую кровать.

Горькая слеза катится по виску. Вначале справа, а затем слева. Слёзы затекают на шею, щекочут, раздражают, холодят, но ей не хочется поднимать руку. Пусть. Они хоть какой-то раздражитель.

Как же не права мама. Но разве ей расскажешь? Что большего, чем она сама, инвалида не сыскать. Наверное, в этом нет ничьей вины. Она такой родилась – ущербной, бесчувственной. А может, это следствие воспитания – вечного контроля и зажатости. Не детство, а казарма. Но душой кривить нельзя: ей нравился балет, несмотря на тяжесть ответственности и неимоверного труда, что пришлось ей вынести, чтобы стать лучшей.

Как звезда, вспыхнувшая ярко, прокатилась по небосклону, оставила след и сгорела. Исчезла. Словно и не было никогда Эсмеральды Щепкиной. Настанет день – и о ней никто больше и не вспомнит, если сейчас опустить руки.

Альда трогает себя за грудь. Ничего. Просовывает ладонь между ног. Пустота. Холодное неподатливое тело. Всегда таким было. Неотзывчивое. Сухое, как осенний лист.

Ей никогда не снились жаркие сны. Не тревожило томление плоти. Она даже не заметила, как выросла грудь. И месячные восприняла, как досадное недоразумение. Никаких перепадов настроения – ничего. Словно она и не девушка. Ни солёного, ни сладкого ей не хотелось. Обычный естественный процесс. Она приняла его и привыкла.

Девственности лишилась в шестнадцать. Это был маленький бунт против жёсткого удушающего воспитания и совсем крохотная искорка любопытства. Интерес. Как же это бывает на самом деле?

Он был старше и, наверное, умелый и опытный. Альда не ждала от первого секса много. Была только боль. Но что она значила для той, кто привык нагружать тело и постоянно так или иначе терпеть болевые ощущения?

Потом секс был ещё и ещё. Боль ушла, а удовольствие заблудилось в пути. Больше ей не хотелось экспериментировать. И в следующий раз это случилось с Колей – много позже. Уже в девятнадцать.

Чуда не произошло. Спящая красавица не проснулась. Временами, вот как сейчас, Альда страдала от своей холодности. От абсолютной беспомощной никчемности. Несостоятельности как женщины.

Может, потому что Макс касался её. И на какой-то миг показалось: чувствует. Но, видимо, всё тщетно.

Она забылась тяжёлым сном. Такой отдых не приносит облегчения. Не дарит силы, а только выпивает их. Тяжёлый. Вязкий. Удушливый. Ничего не снилось, кроме тьмы. Огромная туча, что не даёт пробиться лучам спокойствия и умиротворения.

Кажется, она начала задыхаться. Но из цепких щупалец мрака её вырвал телефонный звонок. Сердце понеслось вскачь, как сумасшедшее.

– Алло, – голос хриплый и словно чужой.

Альда не открыла глаза. Просто нажала на приём.

– Прости. Я разбудил тебя, наверное. Мне не спится. Не могу уснуть. Поговори со мной, Альда.

И от этого голоса тьма отступила. Рассеялась.

– Я не умею петь колыбельные, Гордеев, – прозвучало так себе, сварливо, но губы невольно расцвели улыбкой.

– Я же не прошу петь, злюка. Голос твой слышать хочу. Даже такой недовольный. Просто говори. Что хочешь. А я буду слушать. И, может, усну.

– Снотворным я ещё не была, – звучит уже веселее и чётче. Но раз такое дело, буду бубнить. А ты закрой глаза и расслабься. Самый лучший способ уснуть – не считать слонов, нет. Это не всем помогает, Макс. Для танцора лучше всего представить, как он движется в танце. Как ставит ноги, как держит руки. И считать про себя музыкальный размер: раз, два, три, раз, два, три.

– Вальс? Я не умею, – капризничает её беспокойный собеседник.

– Тогда танго. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре.

– Ты умеешь утешить. Это опять парный танец.

– Ну и что? Смысл от этого не меняется. Ты же видел все эти танцы не раз. Просто считай и представляй.

Она что-то тихо втолковывала, иногда смеялась. Тоже тихо. Считала, описывала, рассказывала. И в какой-то момент поняла, что разговаривает сама с собой. Тишина. Глубокая и сонная. Макс уснул. Под её гудение и полную чушь. Но после этого разговора Альда свернулась калачиком, положила ладонь под щеку и уснула почти мгновенно.

Больше не было тьмы. Только пылинки в слабом луче света менялись местами и танцевали танго: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре… Алое и льдисто-голубое. Горячая страсть и сдержанная холодность. Есть ли у такого сочетания будущее?..