образ жизни. Так, сова у васюганских остяков является служительницей лесного духа Вонт-лунга и потому более связана с Низом, чем с Верхом. Думается, что гагара, поганка, сова, филин едва ли когда-либо играли сколько-нибудь выраженную тотемную роль.

Важен еще один аспект тотемизма — психологический, в значительной мере уходящий своими корнями в глубь подсознания и связанный, по К. Г. Юнгу, с архетипами коллективного бессознательного. Выявленные Юнгом архетипические образы имеют разный возраст и разный облик — в соответствии с этапами развития земной линии жизни от стадии раннего животного состояния до стадии собственно человека (Юнг К. Г., 1996а. С. 234–235).

Если рассматривать проблему тотемизма в свете психоаналитических построений Юнга, то правомерно предположить, что биолого-психологическая подоплека тотемизма могла быть импульсирована «эмбриональной» памятью человечества, хранящей архетипические образы нашего «предкового» комплекса, которые часто имеют зооморфные и орнитоморфные черты. По Юнгу, «архетипы представляют собой системы установок, являющихся одновременно и образами, и эмоциями. Они передаются по наследству вместе со структурой мозга» (Юнг К. Г., 1996а. С. 136).

Насколько можно судить по сибирским археолого-этнографическим материалам, начиная с поздних стадий первобытности тотемистический мировоззренческий комплекс выступает во все менее «чистом» виде, все более растворяясь в зоолатрии, анимизме, шаманизме и пр. Тем не менее, предпринимаемые время от времени попытки «закрыть» тотемизм (Piddington R., 1950; Леви-Стросс К., 1994; Карьялайнен К. Ф., 1996), на мой взгляд, неправомерны, ибо вне апелляции к истокам и сущностному содержанию тотемных культов нельзя по-настоящему понять ни феномена «очеловечивания» Природы, ни культа животных, ни сути анимистических образов, ни главных смыслов шаманских верований.

Я с сомнением отношусь к попытке некоторых археологов квалифицировать отдельные древние зооморфные скульптурки как детские игрушки (Мошинская В. И., 1973). В первобытные времена любая фигурка животного (и человека) должна была вызывать ассоциацию с живым существом, по отношению к которому действовал сложный комплекс поверий, запретов и примет; помнить и учитывать их во избежание несчастий могли лишь взрослые люди. Якуты, например, запрещали малым ребятам играть берестяными изображениями коров, так как от этого будут пропадать телята, а также берестяными фигурками людей — дети станут хворыми (Попов А. А., 1949. С. 291).

Проведя прямые аналогии между современными игрушками и определенными категориями древней зооморфной пластики, мы неоправданно модернизируем психологию и менталитет первобытного человека. В. Ф. Зуев, посетивший низовья Оби в 70-е гг. XVIII столетия, так описывает занятия маленьких мальчиков-остяков: «Когда ходить начнет, уж отец лук ему готовит. Я, в проезд мой через остяцкие юрты, мало видел таких ребят, которые бы в простое вечернее время между собой без лука шатались, но обыкновенно или по деревьям или в что-нибудь по земле стреляют. Там городят езы около своей юрты, там запоры, и кажется, будто их игрушки уже будущую жизнь предвещают» (Зуев В. Ф., 1947. С. 33). «Самые малолетние, — писал в конце XVIII в. П. Любарских о чердынских вогулах, — других забав не имеют, как только стрелять из луков и бегать на лыжах, а возрастные всегда почти находятся в трудах на звериных или рыбных промыслах» (Любарских П., 1792. С. 75). «Любимыми игрушками чукотских детей, мальчиков и девочек, — сообщал в свое время В. Г. Богораз, — является, как и у всех других народов, подражание действительной жизни. Мальчики чуть ли не с трех лет вооружаются обрывками аркана и с утра до вечера упражняются в накидывании его на любой предмет. Собираясь в кучу, чукотские ребятишки вешают на древесной ветке или на шесте райуты с небольшим куском дерева на конце — и раскачивая, стараются его поймать арканом. Точно также они складывают из камней воображаемые стада или, взявши в обе руки по ветке тальника с многочисленными развилками, обрезанными в виде оленьих рогов, воображают себя едущими на паре оленей и устраивают бег взапуски» (Богораз В. Г., 1901. С. 48).

Последняя фраза наводит на мысль, что в первобытном обществе, где человек верил в свое кровное родство с окружающим животным миром, было более логичным не изготовлять для игры звериные изображения, а перевоплощаться в зверей в процессе игры. «Гиляцкие дети, — замечает В. Харузина, — играют в медведя, стараясь подражать тому, что проделывают взрослые на медвежьих праздниках. Один из мальчуганов представляет зверя со всеми его ухватками, а другие дразнят его, укрощают, водят — все как в действительности» (Харузина В., 1912. С. 110). Игрушек-зверей как таковых на территории Сибири в прошлом, видимо, вообще не было, так как любое скульптурное изображение зверя в древности неизбежно приобретало магический, нередко тотемистический характер.

Рис. 5. Культовые изображения медведя: 1 — камень, III тыс. до н. э. Самусьский могильник (низовья р. Томи); 2, 4 — бронза, У1-1Х вв. н. э. Релкинский могильник (Томская обл.); 3 — бронза, около рубежа н. э. Гора Кулайка (Томская обл.).

Рис. 6. Древние рисунки медведя: 1 — бронзовый век. Томская писаница; 2 — гравировка на бронзовой бляхе, около рубежа н. э. Тюменская обл. (случайная находка).

Рис. 7. Богатырь в медвежьей шкуре. Гравировка на бронзовом зеркале. Около середины I тысячелетия н. э. Ханты-Мансийский музей.

Рис. 8. Медведь в ритуальной позе. Бронзовый браслет-оберег (развертка). V–VIII вв. н. э. Найден у р. Салым (Тюменская обл.).

Рис. 9. Медведь в ритуальной позе перед чашей с жертвенной пищей. Бронзовый медальон. Раннее средневековье. Пермская обл.

Рис. 10. Медведь-тотем (?). Бронза. Около VI–IX вв. н. э. Васюганский клад (Томская обл.).

Рис. 11. Медведь. VI–VIII вв. н. э. Релкинский могильник (Томская обл.).

Рис. 12. Фигурка медведя. Бронза. Раннее средневековье. Дер. Палкино (Свердловская обл.).

Рис. 13. Культовое изображение. Бронза. VI–VIII вв. н. э. Могильник у с. Окунево (Омская обл.).

Рис. 14. Изображения лосей. 1 — дерево, III тысячелетие до н. э. Горбуновский торфяник (окрестности г. Нижний Тагил, Свердловская обл.); 2 — гравировка на бронзовой бляхе, около рубежа н. э. Гора Кулайка (Томская обл.); 3 — бронза, V–VI вв. н. э. Парабельский клад (Томская обл.); 4 — кость, XII–X вв. до н. э. Еловское поселение (Томская обл.); 5 — изображение на Зенковской писанице. Железный век. Свердловская обл.

Рис. 15. Бегущие лоси. Бронзовый век Томская писаница (Кемеровская обл.).