Ему досталась комнатка, выходящая во двор, где на детской площадке с утра орала малышня, а вечером – местные пьяницы; на лестнице обитал бомж, которого никакая милиция не могла сдвинуть с места. Костя старался встать пораньше, быстро принять душ, пока остальные еще спят, и выскочить на улицу. Он гулял по Москве – Патриаршие пруды, Камергерский переулок, парк Горького очень скоро стали ему хорошо знакомыми, почти родными.

Документы в ГИТИС он подал и теперь ждал экзаменов; конкурс на режиссерском факультете был двенадцать человек на место, но Костя верил в свою счастливую звезду. Первым шло творческое испытание: надо было показать небольшое сочинение о себе и своих взглядах на режиссуру, желательно представить концепцию задуманной постановки. Косте казалось, что опыт руководства школьным театром говорит сам за себя и его особенно испытывать не будут, а сразу допустят к остальным экзаменам.

Однако, пройдясь по коридорам и посмотрев на «абитуриентов», Костя оробел. Его конкурентами были отнюдь не вчерашние выпускники, а умудренные опытом бородатые мужи, все в каких-то хемингуэевских свитерах, с хриплыми голосами и сурово нахмуренными бровями. Они курили поодиночке у входа, бродили, бормоча что-то себе под нос, перед кабинетом приемной комиссии, прижимали к груди рукописи в картонных папках, зачитанные книги, листы, исписанные беглым неразборчивым почерком.

Костя среди них смотрелся восьмиклассником, затесавшимся на взрослую вечеринку, да и чувствовал себя так же. Когда испытание началось и в кабинет пригласили первого по списку, Костя попытался заглянуть внутрь, увидел одно-два знакомых лица из телевизора, разволновался так, что вспотели ладони и раскраснелись щеки. Первый бородач, выйдя в коридор, подробностями собеседования поделиться не соизволил, на Костины вопросы только пожал плечами и отчалил. Второй оказался чуть более разговорчивым и сообщил, что в этом году берут всего пять человек. Все – «позвоночники». Костя спросил, что это значит, и бородач усмехнулся.

– Значит, «по звонку». Блатные, – объяснил он в ответ на Костин недоуменный взгляд.

Костя ему не поверил, а зря. В кабинете его выслушали, вежливо покивали, невнимательно просмотрели газетные вырезки и рецензии, после чего отпустили, пожелав удачи. Естественно, в списках прошедших творческое испытание фамилии Садовничий не оказалось. Надо было возвращаться домой, признаваться родителям в неудаче и что-то думать дальше.

Мама, увидев его на пороге, всплеснула руками: «Я же говорила!» Отец, вернувшись из больницы, похлопал сына по плечу: «Ничего, как-нибудь наладится. Но пока надо получать образование. Пропускать год никак нельзя».

Сроки еще не прошли; Костя успевал подать документы в областной университет. Больше всего его интересовал студенческий театр; он узнал, что самым «артистическим» считается химфак, и благополучно туда прошел со своей золотой медалью. Родители вздохнули с облегчением, обрадованные тем, что Костя останется с ними.

Если бы Костя действительно интересовался химией, то мог бы с легкостью закончить университет, а потом уйти, например, в научную работу или преподавание. Но театр перевесил все, а был он там действительно стоящий: с финансовой поддержкой, крепким составом и немалой популярностью. У театра имелось собственное здание, а в нем профессиональная сцена, машинерия, освещение. Там ставили современные пьесы, частенько научную фантастику, и не простую, а с заковыкой, с замаскированной критикой, чтобы потрафить модным либеральным настроениям.

Претендовать на должность режиссера в нем Костя решился не сразу; сначала напросился помощником, потом вышел на университетское руководство, предложил кое-какие идеи и получил одобрение. Теперь у него имелась почти настоящая труппа, а не просто энтузиасты из параллельных классов. Те в основном разъехались, а если и продолжили учиться в родном городе, то в других институтах, и к Косте попасть не могли.

Костя начал с давней своей задумки: «Кому на Руси жить хорошо». Разошелся не на шутку – досталось и продажным чиновникам, и военным, и обывателям средней руки. Постановку заметили, опубликовали несколько отзывов, теперь уже противоречивых. Это Косте даже польстило: его не превозносят, как школьника-самородка, а воспринимают как серьезную творческую единицу.

Потом, среди зимы, когда Костя учился на втором курсе, к нему пришел с филологического худенький юноша с колючими серыми глазами, предложил свой текст под названием «Стеклянные бабочки». История была простая и удручающая: про подростка, безуспешно пытающегося приспособиться к взрослому миру. По сценарию подросток кончал с собой; Костя понял, что этот номер у них не пройдет, слишком безнадежно. Он попросил автора в сценарии изменить финал, тот сначала спорил, потом придумал любопытное решение с уходом в религию.

«Стеклянные бабочки» наделали в городе шума. Газеты писали, что спектакль выражает чувства молодежи, запертой в душной бюрократической среде школы и не находящей себе применения после ее, – что-то в этом роде. Костя, считавший героя обыкновенным провокатором, которому хочется привлечь к себе внимание, пусть даже ценой страдания, с любопытством читал рецензии, качал головой: «Придумают же!»

Впервые в жизни он столкнулся с феноменом искусства, самостоятельно обрастающего смыслами, которых создатели в него не вкладывали, и этот феномен его по-настоящему увлек. Следующий спектакль они опять делали с тем же юношей с филфака, Сережей Резником, на этот раз про мужчину, который, проснувшись однажды утром, решает, что теперь он – птица. В Костиных постановках начали усматривать общий контекст бегства от действительности, и, пожалуй, были правы. Реальность Костю не очень интересовала и не вызывала желания творчески ее осмыслять. Вот придумать свое – это да, это он мог.

С учебой Костя справлялся играючи, дома бывал редко, пропадая в театре, и родители упрекали его, что он, хоть и не уехал, внимания им совсем не уделяет. Костя просил прощения, говорил, что старается ради них – чтобы могли гордиться сыном. В действительности он не отказался от мечты прославиться как режиссер, просто избрал для этого другой путь – медленный, окольный. Химиком, каким-нибудь завлабораторией он становиться точно не собирался, это не для него.

Правда, вняв родительским упрекам, постановил для себя, что вечер пятницы и семейный ужин – это святое, и он обязательно должен там присутствовать. На этот вечер не назначалось никаких дел, никаких репетиций и встреч. Все рассаживались за столом, степенно беседовали, не перебивая друг друга. Иногда приходили гости, один-два человека.

Как-то явилась Ника Седых – та самая дочка учительницы Татьяны Викторовны, толстая и в очках, – пришла по каким-то своим учебным делам. Ярослава Афанасьевна из вежливости предложила поужинать с ними, а та не отказалась, села, нервно затеребила руками край скатерти. Костя на нее не смотрел, обращался только к родителям.

Спустя несколько дней Седых опять