- будь то скорбь или возмущение, - мы должны иметь убеждения о том, как складываются обстоятельства, включая убеждения о существовании агентов, вовлеченных в эти обстоятельства. Без убеждения в том, что эфиопы существуют и что они голодают, мы не сможем вызвать эмоцию возмущения по отношению к современным описаниям этих людей.

Необходимость таких убеждений для такой эмоциональной реакции подтверждается и некоторыми общеизвестными фактами о том, что нужно сделать, чтобы погасить эмоции. Когда мы узнаем, что история была выдумана, наши симпатии испаряются. Если мы хотим убедить знакомого в том, что его эмоции иррациональны, мы пытаемся показать, что убеждения, на которых они основаны, ложны или, по крайней мере, ошибочны (последнее, возможно, является ключом к психоаналитической терапии). То есть колебания в убеждениях, по-видимому, коррелируют с колебаниями в связанных с ними эмоциях. Более того, эта гипотеза, по-видимому, также получает поддержку от теории эмоций, которую я представил в последней главе. Поскольку конкретные когнитивные элементы, которые легче всего определить как убеждения, по сути, являются конститутивными для идентичности данной эмоции, то там, где убеждения отсутствуют, эмоция не появляется.

Однако если убеждения определенного рода необходимы для эмоциональных реакций, то становится трудно объяснить, как мы можем эмоционально реагировать на вымысел. Ибо институт вымысла предполагает, что события и персонажи таких вещей, как романы, не существуют. Монстра Франкенштейна никогда не существовало, и каждый нормальный, информированный читатель это знает (и, следовательно, верит). Более того, в художественных произведениях, где есть отсылки к реальному миру - как в "По ком звонит колокол" к гражданской войне в Испании, - реальные события и люди являются вспомогательными по отношению к истории о вымышленных персонажах и их приключениях. В какой-то степени они становятся "вымышленными" благодаря ассоциации с выдуманными персонажами и событиями. И это тоже то, о чем нормальные, информированные читатели знают.

Но мы наткнулись на загвоздку или, по крайней мере, на очевидный парадокс. Ведь, с одной стороны, наши знания об институте вымысла говорят нам, что нормальные, информированные читатели не верят в то, что персонажи и обстоятельства в вымыслах существуют. Однако для того, чтобы эмоционально реагировать на персонажей таких историй, нам, согласно модели наших мысленных экспериментов, необходимо верить в то, что жертвы, над чьей судьбой мы упражняемся, действительно существуют. Можно было бы, в духе некоторых теоретиков (о которых речь пойдет ниже), попытаться сказать, что на самом деле мы не реагируем эмоционально на вымыслы и их обитателей. Но это, по крайней мере на первых порах, не согласуется с фактами. Prima facie кажется, что мы действительно эмоционально реагируем на вымысел. Но как это может быть согласовано с предыдущими предпосылками: что эмоциональные реакции требуют нашей веры в существование людей и событий, которые являются объектами этих эмоций, и что когда речь идет о вымысле, мы знаем (и верим), что персонажи и события не существуют?

Другой способ подойти к этому вопросу - спросить, как так получается, что наши эмоции утихают, когда мы узнаем, что кто-то рассказывает нам неправду, в то время как наши эмоции не ослабевают перед лицом "официальных" вымыслов. Какая, в принципе, разница между теми выдумками, о которых говорилось выше, и вымыслом? В обоих случаях пряжа выдумана. Так почему же осознание того, что одна из этих историй - выдумка, должно ослаблять нашу эмоциональную реакцию, в то время как в случае с другой историей, скажем, "Преступлением и наказанием", тот факт, что это выдумка, нисколько не сдерживает эмоциональный отклик? В одном случае мы узнаем о том, что история про петуха и быка - выдумка, уже постфактум, но почему это должно иметь значение? В самом деле, одна и та же история может быть рассказана как выдумка или как вымысел. И первая, надо полагать, не будет поддерживать эмоциональные реакции, в то время как вторая их вызывает. Как, спрашивается, можно согласовать такую вариативность нашего очевидного поведения или реакции?

Таким образом, наши эмоциональные реакции на вымыслы, казалось бы, подразумевают, что мы верим в существование вымышленных персонажей, но одновременно предполагается, что нормальные, информированные потребители художественной литературы не верят в существование вымышленных персонажей. Очевидно, что один из способов попытаться объяснить это таким образом, чтобы устранить противоречие, состоит в том, чтобы отвергнуть предпосылку, что потребители художественной литературы не верят в существование вымышленных персонажей. Это можно назвать иллюзорной теорией художественной литературы.

 

Иллюзорная теория фантастики

 

Согласно теории иллюзий, когда мы ужасаемся появлению мистера Хайда на сцене, мы считаем, что находимся в присутствии монстра. Театральные или, наоборот, кинематографические приемы правдоподобия настолько подавляют нас, что мы обманываемся, полагая, что перед нами действительно стоит монстр. Таким образом, с этой точки зрения, дело не в том, что нормальные, информированные зрители не верят в то, что соответствующее вымышленное существо не существует. С помощью иллюзий сцены и экрана нас обманывают, заставляя поверить, что перед нами стоит Хайд. Этот маневр снимает наше противоречие, но ценой того, что мы, хотя бы на время вымысла, становимся суеверными, то есть верующими в вампиров, инопланетных захватчиков или других сверхъестественных существ, иллюзорно придуманных.

Однако существует множество известных проблем с иллюзорными теориями такого рода. Во-первых, такие теории плохо согласуются с тем, что можно наблюдать за зрителями фильмов ужасов. То есть, если бы человек действительно верил, что его кинотеатр атакуют смертоносные формоизменники, демоны, межгалактические каннибалы или ядовитые зомби, он вряд ли стал бы долго сидеть в стороне. Скорее всего, он попытался бы убежать, спрятаться, защитить себя или обратиться в соответствующие органы (полицию, НАСА, епископа, ООН, Департамент санитарии). То есть люди не ведут себя так, как если бы они действительно верили, что поблизости находятся монстры, когда смотрят фильмы ужасов. Постулирование такого рода веры может освободить их от обвинений в непоследовательности, но за счет того, что их поведение становится необъяснимо самодовольным, а то и откровенно саморазрушительным и глупым.

Более того, хотя теория иллюзий может показаться применимой к визуальным вымыслам - например, к пьесам и фильмам, - ее не так просто применить к литературным вымыслам. Что именно за иллюзия овладевает нами, когда мы читаем, что ребенок Риган одержим в Джорджтауне? Думаем ли мы при чтении, что маленькая девочка ругается по-английски на каком-то священнике округа Колумбия? Но это было бы не так страшно, если бы мы читали "Экзорциста" в Канзас-Сити, не так ли? Когда понятие иллюзии применяется к драме и кино, оно дает более надежный источник страха, поскольку предлагает нам поверить, что монстр действительно находится на расстоянии удара. Но такая