Девочка стала отдирать мои пальцы от глаза и сопеть.

– Нет.

– Я не настаиваю. Это вообще не мое дело.

– Я знаю, у него были... – она набрала воздуха в грудь, – интрижки. В командировках. Может, и тут кто-то был, но это совершенно точно кончилось до нашего приезда.

Девочка заскучала, стала ерзать ногами, высвобождаясь из неинтересной игры. Я сунул ей под пятку свою ступню и стал толкать ногу снизу вверх при каждом ее движении. Она аж взвизгнула от неожиданного веселья и принялась то изображать широкий взмах, то отставлять ногу в сторону, проверяя, как глупо и послушно моя нога тенью следует за ее. Уши я держал в таком же плотном замке.

– Я могу попробовать все выяснить, но для начала вам стоит самой себе признаться, чего вы ждете.

– Это не женщина, – твердо сказала Венславская.

Я помолчал. Девочка похрюкивала в моих объятиях. Деревья на косогоре колыхались. Я поглядел Венславской в глаза.

– Не обижайтесь. Это только моя работа.

Она коснулась моего локтя, чуть повыше обезьяньей кисти, обхватившей мое запястье.

– Я знаю. Я все понимаю. Спасибо.

Я разжал тиски. За секунду визг перешел в стыдливую одышку.

– Ну чего? Неужели и так не слышно было?

Вопросительно посмотрела на маму, на меня. Покраснела.

– Ну шум. Как на море?

– Как если ракушку приложить, – разъяснила Венславская и, взяв дочь за все еще растопыренную буквой «г» руку, снова пошла вперед.

Пес выловил-таки зубами из хвоста репейник и двинулся следом.

– Всякое может быть, вы же понимаете. Пепелище. Ну, тут везде пепелище. Сожгли и сожгли, дом-то пустой стоял, чего бы не сжечь.

– Вы, наверное, знаете, что он пустой был? Что тут никто не жил? – спросила Венславская с надеждой.

– Нет, – подумав, я решил не врать, – наверняка я не знаю. Но это не бог весть какая интрига, можно все довольно быстро разузнать. Могу лишь сказать, что на глаз как минимум пару лет сюда даже местные колхозники не ходили. Когда мы с Александром Петровичем тут первый раз были, даже тропинок не виднелось.

– Послушайте, вы можете это устроить поскорее? Ну узнать, что было с домом?

Я почесал голову.

– В комендатуре в архиве вряд ли осталась какая-нибудь советская документация. Могу попробовать что-то через немцев поспрашивать. У меня вроде как есть контакт в Смоленске. Но вам, право, через мужа проще было бы.

Венславская растерянно пожала плечами.

– Наверное. Но Саша все делает вид, что ничего не случилось.

– Хм. Я могу, наверное, сейчас пойти на станцию и по телефону запросить в архиве сводку. Завтра утром зайду туда и все разузнаю.

– Вы бы мне меня очень выручили этим. Пожалуйста, сделайте так, прошу.

У Венславской было правильное, детское лицо с трогательными веснушками на носу и вокруг, белое платье с воланами и тонкие, изящные кисти рук. Она смотрела на меня очень внимательно и честно, без мольбы или игривости. Черт знает, что со мной происходит, когда мне кажется, что передо мной хорошие люди. Из меня можно веревки вить. Попроси меня кто-нибудь из Венславских потом на этой веревке повеситься, я бы уж наверняка сунул голову в петлю и потом только стал соображать, зачем мне это вообще надо.

Ехать до станции было уже не на чем, и я пошел пешком. Немного поуговаривал начальника станции, что нужно срочно вызвать больному ребенку врача, и заказал звонок. Телефонистка соединила, старик прокашлялся и сказал «слушаю».

– Приветствую. Это я.

После паузы старик гробовым голосом спросил:

– Откуда вы знаете этот номер?

– Что значит откуда. Это я. Я знаю этот номер.

– Холера. Ладно. Потом поговорим. Зачем вы звоните?

Тут я заметил, что начальник станции подошел так, что совершенно все слышит. Я повернулся к его хмурой роже спиной.

– Слушайте, что у вас есть на Венславского?

– Не понял.

– Ну наверняка же что-то есть. Просто на всякий случай.

– Это не телефонный разговор.

– Так есть или нет?

– Ничего нет и это не телефонный разговор

Я оглянулся. Начальник станции стоял в паре шагов от меня и сосредоточенно гладил усы. Я спросил на польском:

– Ну уделите мне минутку, что вам стоит. Просто скажите: если бы вы что-то плохое ожидали от Венславского, то с какой стороны?

Старик помолчал и тоже на польском ответил:

– С женщиной какой-нибудь спутался.

– Это была моя первая мысль. А если другой вариант?

– Какой еще другой вариант? Что вы там расследуете?

– Ничего. Сую нос в семейные дела.

– Ну так точно женщина.

– Пожалуйста. Пожалуйста, не считайте, что я грублю, но мне этот вариант не подходит.

Старик опять помолчал. Тяжело вздохнул.

– В юности люди его возраста были левыми. Чаще всего участвовали в каких-то революционных делах. На русского эмигранта с деньгами гарантированно хоть раз да выходили люди из советской разведки. По сентиментальным соображениям или из-за шантажа он мог на что-нибудь и согласиться.

Я перешел на шепот и покрепче сжал трубку на случай, если усатый попытается ее отобрать:

– Вы это на ходу придумываете?

– Говорю, как есть. На этом все. У меня дела.

Начальник станции отнял у меня трубку и неподвижно стоял, глядя мне вслед, пока я не скрылся из виду за поворотом в лес.

Когда я вернулся, возле дома стояла машина Венславского, по-видимому, выведенная из гаража для омовения, а вокруг нее кучковалось десятка два ребят лет десяти-двенадцати. Одни облепили машину, другие сидели на крыльце и аккуратно подстриженной лужайке, еще пару мальцов уселись на загривки чугунных львов и громко их погоняли. Поодаль с ноги на ногу переминался детина лет семнадцати где-то на две головы выше меня. Все они были одеты в форму польского «Сокола», только очень сильно поношенную и даже при беглом обзоре большинству не подходящую по размеру. Детина из-за жары свой коричневый кафтанчик пытался, как это было принято, держать накинутым на левое плечо, и вместе с еле достающими до щиколоток штанами это создавало впечатление его безостановочной борьбы с собственной одеждой. На крыльце стоял Венславский и беспомощно улыбался. Пиджак полоскался на нем парусом. Он кивнул мне, а затем отозвал в сторонку самого задрипанного из соколят и положил ему в пятерню монетку:

– Вот на тебе. Ты накупи, брат, себе леденцов или чего захочешь.

Затем кто-то из соколят