Шрифт:
Закладка:
– Мы не договорили, кажется.
– Ах, ну что еще. Я не понимаю, чего вы от меня хотите.
– Я только спрашивал, куда приехал из эмиграции ваш поэт. Я даже не знаю, про какого поэта вы говорили…
– Не все ли равно?
– Вот именно. Мне только и любопытно, что вы сами про него рассказали. Куда он приехал?
– В Минск?
– Вы меня спрашиваете? Или вы утверждаете, что в Минск?
– Откуда мне знать. Наверное, в Минск. Не кричите.
– Я не кричу. А из Минска уже сюда приехал, так, что ли?
Бургомистр ничего не ответил.
– Ничего себе. Приехал в Минск один раз – дали двухэтажный особняк с садом! Приехал во второй – расстреляли!
– Я не понимаю, к чему вы ведете…
– К тому, что он въехал в чужой дом. А куда делись хозяева дома? Вы отворачивайтесь, сколько влезет, не я этот разговор начал – вы вселились в чужие дома, уселись за чужие столы, а потом удивляетесь, почему вас ведут убивать.
Дальше бургомистр с Брандтом разговаривать не стал. Он демонстративно повернулся боком, чуть не задрав колени на кресло, и сел с прижатой ко рту чашкой чая. Навроцкий, не скрываясь, улыбался во все коричневые зубы.
Скоро все засобирались, чтобы успеть в город дотемна. Навроцкий, который привез нас на машине, собрался раньше всех, уселся за руль и теперь только поглаживал обросшие за ночь щетиной щеки. Я, пока Лида копалась в комнате, вышел постоять на крыльцо. Подошла Венславская с виноватой улыбкой. Она немного подкрасилась после того, как слезы размыли тушь, и с припухшими, покрасневшими глазами выглядела еще ранимее, чем обычно.
– Думаю, моя просьба отменяется. Извините, что заставила вас зря бегать.
– Ну что вы, я ничего не сделал. Бургомистр вас успокоил?
– Некрасиво так говорить, но да. Сразу легче стало, когда он все это рассказал. Я, понимаете, чувствовала с самого начала какой-то груз, что ли. Будто что-то висит над домом и давит. Страшнее всего неопределенность, навоображаешь всякое. Конечно, жутко, что здесь погиб человек, а все равно это легче, чем только догадываться.
Наши глаза встретились. Что она обо мне думает? Думает ли вообще хоть что-то? Ее красивое трепетное лицо казалось ровно таким же, каким оно было вчера днем, за праздничным обедом и на речке, только еще нежнее и умнее. Я почему-то подумал, что, в сущности, даже решись я сейчас обнять ее и поцеловать, ничего не случится. Она даже отбиваться не станет, только удивленно посмотрит, как смотрят на отчего-то разболтавшуюся продавщицу или почтальона, сунувшего в стопку ваших писем собственное с глупыми и неразборчивыми признаниями, надеждами и нежностями.
Откуда-то появился хлипкий седой поляк-фотограф с треногой и принялся делать групповой снимок. Навроцкий выбрался из машины, за ним, охая, поплелась Лида. Из дома вышел Брандт, за ним – чему-то улыбающийся Генрих Карлович. Последним, надувшись, вышел вдоволь наоравшийся на своих подопечных бургомистр. Я в последнюю минуту отпросился в туалет, сделал крюк мимо высаженных вдоль подъездной аллеи деревьев и постоял, пока все не кончится. Дом казался пугающей, вытянутой в небо громадиной, несмотря на свежую краску, какой-то потрепанной и будто гнилой. Аккуратные и красивые Венславские с этим задником совсем не вязались, как и с обступившими их улыбающимися потрепанными людьми. Вспыхнула вспышка, Венславский повернулся к гостям, похлопал им и каждому пожал руку.
Когда машина поехала, за нами еще какое-то время бежали двое скаутов, их кафтанчики развевались на ветру, как вынесенное сушиться белье, а сами они, увидев, что все больше отстают, остановились и принялись от избытка сил просто подпрыгивать на месте.
На следующий день я собирался было просидеть до вечера над бумагами, но одна дурацкая мысль, поселившаяся в голове после звонка старику, не давала сконцентрироваться.
Я попил чаю, походил по комнате. Небо, с утра затянутое негустыми тучами, успело почернеть и повиснуть на уровне потолка. Было душно, собирался дождь. Мысль никуда не девалась. Весь прошлый вечер я не мог найти себе места. Мне было впервые не с кем обсудить деловой вопрос: старику не позвонишь, Лиде страшно даже начинать объяснять. Я задавал себе в уме вопросы и старался отвечать, как чужому человеку.
Я спросил себя: ездил он в Клинический поселок? Ездил. Мог ли ходить к заведующей? Легко. Расспросил Лиду:
– Слушай, а что твоя Ульяна Кузьминишна?
– Сергеевна.
– Ну да, я так и говорю. Как у нее насчет кавалера сейчас?
– Что это за вопрос вообще?
– Ну ладно уж, просто скажи. Крутит с каким-то офицером?
Лида тяжело вздохнула.
– Крутит.
– С одним? Точно знаешь, с каким?
– Ай, ну тебя.
Она крутила с офицером, эта Ульяна Сергеевна, Венславский тут был ни при чем.
А что если, думал я. Да нет, чушь. Венславский, этот изящный сукин сын. За каким, спрашивается, чертом он приперся в военное время в район, вообще-то, по бумагам являющимся тыловым. Да, до фронта от его дома пару сотен километров. Но не говоря о юридических проблемах – я мельком знал, сколько согласований потребовалось для покупки самых обычных кирпичей, цемента, досок, гвоздей, и даже это для меня звучало устращающе сложно, а сколького я не знал – с чего вообще всю жизнь жившему у бога за пазухой белоручке сюда ехать? Я ходил по комнате, как будто хотелcбросить вес. Я аж вспотел от своих мыслей. Погоди, говорил я себе, стой, дружок. Не может быть. Сядь посиди. Передохни. Сидеть было почему-то не так приятно, как обычно. Тогда я обулся и пошел в полицейский участок.
Кабинет начальника теперь занимал Навроцкий, у него было свободно.
– Вы не заняты? Шел мимо, дай, думаю, зайду поболтать.
– Заходите, почему нет.
Я, кряхтя, уселся на стул перед его столом. Мы помолчали.
– Как вообще с работой? Хватает?
Навроцкий смешно поднял брови и обвел рукой свой заваленный папками с документами стол.
– Не жалуюсь. Вот расследуем кражу.
– Ого.
– Да. В дом на Суражской вломились среди бела дня и выкрали, подумайте только, 12 килограммов сала.
Я не очень правдоподобно рассмеялся.
– И как, раскрыли уже?
– А то. Ходили с собакой-ищейкой,
