…Он помнил примерно всё. По крайней мере, так ему казалось. Как прошёл в квартиру, точнее, его завели, взяв за руки. Как представился. И вроде бы первые сколько-то минут достойно развивал сценарий – а потом внезапный сюжетный ход, вопросы, которых не было в списке. Так и пришлось молотить, что вздумается, а после – терпеть, сколько можется.

Где же прокололся? То ли слово какое-то вставил неуместное или слишком правильное, то ли перепутал гашиш с каннабинолом, и разлилось молочко конопли, и поскользнулся на ровном месте. А, может, Лёху Старого никто не знал, или откинулся тот, или сидел где-нибудь на «семёрке», и не мог стажёр-отличник справиться с задачей повышенной сложности, где звёздочка над цифрой уже не просто символ, а живая офицерская звезда.

«Ты – мент, – вспомнил Лёха, – кранты тебе».

И он бы мог, конечно, возразить, поскольку до настоящего мента ему, как минимум, ещё предстояло пройти стажировку, как максимум – выжить. Скорее всего, он пытался хоть как-то убедить, что не имеет отношения к этим «мусорам», а всего-навсего хочет взять «вес», и вот, пожалуйста, деньги, пятитысячная купюра (от которой не осталось ничего в какие-то считанные секунды, разорвали на кусочки).

Ему сейчас было везде одинаково больно, абсолютно весь он представлял цельную боль – и потому не мог ни соображать, ни пытаться подумать, как выбраться отсюда (ведь как-то можно, в конце концов).

Заговорил дверной замок. Раз и два, а потом ещё один – верхний: раз, и два, и три, кто-то зашёл, и, не разуваясь, дальше двинулся.

Раз-два, раз-два. Почти армейской поступью таранил пол тяжёлый шаг. Лёха увидел и вспомнил опять – да, тот самый, кто бил больше остальных.

И возразить не смог, и хотя бы корпусом повести, да что угодно – лишь бы этот не позволил, не смог, перестал, оставил, отпустил. Опять ударил – да так сильно… Казалось, сильнее быть не может, – а вышло, что предела нет. Лёха снова потерялся.

Он себя видел на огромном чистом плацу. Трубил самый настоящий и самый живой оркестр: бородатый трубач и добрый барабанщик, а за ними возвышался главный корпус его родной полицейской академии. Там из окон за Лёхой наблюдал всякий и каждый, курсанты и офицеры, сержанты и генералы, и кричали – иди, иди, иди. Он скомандовал сам себе: «Прямо!», наклонив корпус, зашагал строевым, разбивая асфальт в горячее крошево. На центровой разметке, когда торжественный марш прекратился и вдруг заиграл российский гимн, Лёха поднял ногу, занёс вторую, и не стало асфальта, и растворился плац. Он понял, что летит, и воздух стал единственной опорой. Так ему было замечательно и свободно, и единственное, о чём думал, – не вылететь бы за пределы колючей проволоки, ограждающей ведомственное учебное заведение от мирной гражданской жизни.

А потом разлилась темнота, и Лёха упал, и лежал до самого утра. Только одни колокола вторили: живой, живой, поднимайся.

Не стоило заходить в церковь пьяным. Залил неудачу в надежде, что, может, легче станет. Долго не давало по шарам, потом ударило всё-таки, и понеслось.

– Да всё будет хорошо, – говорил вслух. – Найду. И отец поправится.

Приветливо хлюпали лужи. Дождь моросил, смывал усталость, и пахло нежной землёй, пропитанной влагой.

– А свитер-то, – ронял Жарков, – свитер динамовский, это моего отца свитер! А теперь мне какая разница. Никакой.

Он стоял у самого входа и не знал, можно ли пройти внутрь. А кто бы ему запретил. Кто сейчас мог возразить. Шагнул – и опять остановился. Свечи мирно стояли, как солдатики в сомкнутом строю, и огонь ласкал их одинаковые головы.

С кем он говорил сейчас, пьяный-пьяный Жарков? Может, с тем пацаном, который не смог найти себя в гражданской жизни. Или с тем принципиальным лейтенантом, который верил когда-то в справедливость. Или с собой – настоящим, с кем говорить не имело смысла, потому как ни одно слово не может ничего в принципе.

– Господи, господи, господи, – сказал.

Он стоял перед какой-то наверняка чудотворной иконой, с которой строго смотрел наверняка всемогущий и всезнающий, всеобъемлющий и какой-нибудь ещё, но Жарков не знал ровным счётом ни одной молитвы – и потому сказал, как умел, как его никто никогда не учил, но как разговаривал каждый день, в таком вот невозмутимом и многозначном тоне:

– Да сделай что-нибудь, хоть что!

Никто его не остановил, он подошёл к свечкам и, набрав воздуха, дунул сильно-сильно, как пытаются затушить свечи на праздничном торте в надежде, что желание исполнится.

Потом плакал вроде бы, и до утра сидел в рабочем кабинете. Никто не отвлекал.

Утром Савчук собрал планёрку – и мимоходом, невзначай, второпях и как бы между слов обмолвился, что в январе планируется командировка на Северный Кавказ. Неприятно зазвучала смущённая вынужденная тишина.

– Жарков, – вспомнил начальник, – а где твой стажёр? Пусть зайдёт после планёрки.

Кивнул, принял: зайдёт обязательно.

Он вернулся в кабинет и слов подобрать не смог. Никто бы не смог.

Стажёр не поднял головы, не поздоровался, не подорвался, не подскочил. Не спеша листал дело и что-то выписывал осторожно и внимательно в свой толстый новенький блокнот.

Жарков сел напротив, достал две чашки, заварил чай. Монотонно оседал сахар, тянулся ко дну.

– Тебя Савчук вызывает, – сказал и разглядел, наконец, его синее, с проблесками жёлтого, лицо. – Не ходи, я придумаю.

Они молчали пока что, но знали, что разговор завяжется, разовьётся, и станет полегче. А сейчас – ничего. Тихо, тихо, тихо.

Жарков теперь ждал, когда ему позвонят из больницы и скажут: «Георгий Фёдорович? Плохие новости. Ваш отец…» Не стал вспоминать и тем более рассказывать – себе даже, что там, в церкви, когда задувал совсем не праздничные свечи, то между отцом и стажёром выбрал несчастного Лёху, которому не пойми за что пришлось… И зачем выбирал? Словно кто-то предоставил необходимость выбора, словно обязательно было нужно выбирать, а не просить сразу за двоих.

Не вспоминал, не думал, не говорил. Стажёр тоже не распинался.

– Лёх, – позвал его Жарков, – будешь курить?

Долго дышали в окно. И надышаться не могли.

Сердце Чечни

Пиво им не продали. Сказали, купить можно только утром. С девяти до десяти.

Жарков взял минералку, потому что в поезде – пили, и теперь похмелье, все дела. Степнов попросил «бомж-пакет» – лапшу быстрого приготовления.

Они выбрали скромную гостиницу между проспектами Путина и Кадырова. Молодой человек со жгучей плотной бородой не очень приветливо передал ключ.

– Номер на двоих?

– На двоих, – подтвердил Жарков.

Администратор многозначительно хмыкнул и попросил расписаться в