Туличиха работала при дачах, что за оврагом, сторожихой. Сами дачные её и нанимали. Дом её стоял на другой стороне елового оврага, так что ходить-сторожить было близко. Да осенью, как листва пооблетит, среди чернеющих по оврагу елей видны были силуэты дачных домов. Вот вчера-то вечером, прямо из окна, увидала она, что по дачам шарят. Шнырял туда-сюда суетливый свет карманного фонарика, явно кто-то чистил дачи. В таких случаях Туличиха не спешила, давала ворам поживиться, сама шла на следующий день, глянуть…

«Чего ж не посторожить, коли платят исправно», – размышляла она, медленно двигаясь под гору. «Иногда, конечно, можно и с обходом пойти. Да что ж, кажный день, что ли, кружить там? Достанет с них и так… А то тоже, накопили богатства, стереги им теперь, сволочам».

Сволочами она звала дачных не по какой-то особенной причине, а просто так. Они, дачные, ничем не отличались от других окружавших Туличиху людей.

Их, людей, Туличиха не любила. И не верила она им, людям. Не верила в их чувства, в их переживания, в их нежность и ласку. От Игнатовой-то ласки и то отмахивалась, «пусти, похабник, что липнешь?» И детей-то родила, сама не поняла как…

Да, не верила она во всё это. Потому не верила, что сама с трудом ощущала в себе чувства. Не, злоба в ней легко поднималась. Зависть, зависть проклятая тоже, это сразу.

А вот любовь… Или нежность… Они были тяжёлые, густые, неподъёмные и невыносимые. Боялась она, что ли, этих самых чувств? И думать-то об них не хотелось. Нет их, глупость одна.

Вот эти все мысли ворочались сегодня в голове у Туличихи, пока она шла к дачам.

«Всё от этого самого солнца вокруг, от него и беспокойство, и мысли…»

Она не знала в жизни ни счастья, ни горя. Потому как для счастья и горя тоже нужна любовь.

«Наверное, нужна. Да где же её взять? – мутно думалось где-то в глубине. – Может, была любовь, когда замуж выходила? Не-е… Я только гордая была, довольная. Какого мужика отхватила! А как мама умерла? Так тогда и положено выть, вот и выла, а сама думала: “отмучилась”. И про неё, про маму, и про себя так думала. Жалко… было ли жалко кого? Нет. Никого мне не было жалко. И саму себя мне жалко не было. Хотя… было жалко!»

Туличихе было жалко ту Татьяну, которой она была давно. Ту, с чёрной косой, густобровую Татьяну. Ту, у которой был голос.

Но об этом после.

* * *

Ворочая в голове всю эту думу, Туличиха уже дошла до пустых дач на берёзовом склоне и теперь оглядывала первый дом.

Приоткрытая, взломанная дверь. Туличиха заглянула внутрь: всё перевёрнуто, разбросано, пошуровали тут… Обошла дом, гараж – тоже взломан. Пусто… «Значит, мотоцикл увели. А плитку не тронули…»

Вдоль стены гаража лежала сложенная штабелем хорошая серая плитка. «Пригодится», – решила Туличиха. В глубине стояли колёса от машины, резина зимняя. «Тоже пойдёт», – подумала она.

Да, Туличиха приворовывала с дач. Не гнушалась. Считала, что «ентим добра и так хватит». Каждый раз после воров что-нибудь да находилось полезное. Вот и теперь, плиткой фундамент обложить можно, резину продать. Вещи там, посуду – это нет, не трогала. А вот что крупное – оно можно… «Всё одно обворовали, так уж что добру пропадать?»

Обойдя остальные четыре дома, ничего для себя нужного не встретив, Туличиха вышла на берёзовый склон, остановилась. Задумалась.

«В контору идтить надо, звонить хозяевам. И плитку с колёсами забрать. А тут тачка нужна. В одну ходку не управлюсь. И на Игната не надейся – не любит он этих дел. Самой надо… Нет, сперва снесу домой, потом уж звонить буду. А то нагрянут, с перепугу-то, сорвутся…»

Солнце сквозило среди золотистой берёзовой листвы. Берёзы по склону стояли богатые, с толстыми крепкими стволами. Они словно шли одна за другой вниз, к луговине, к реке. Река теперь была тихая, берег пустой. Под ногами похрустывала сухая, выгоревшая за лето трава. Где-то деловито и отчётливо стучал дятел. Шустрая стайка мелких птичек прошнырнула к реке. Скрылась. Осенью птицы летают быстро, как-то спешат, словно и не их уж тут земля. Не их уже…

Одинокая тяжёлая фигура видна была на дороге, подымавшейся в деревню. Это Туличиха шла за тачкой.

Весь день потратился на эту возню. Туличиха прикатила к дому гружённую плиткой тачку, потом ещё сходила – привезла два колеса. Пошла за остальными двумя. И на подъёме, уж когда возвращалась, как назло – Игнат навстречу. И пошёл, и пошёл нудеть:

– Опять ты чужое тащишь…

– Уйди, – ответила она, глядя в землю.

– Ну, зачем нам эти колёса, раз машины нет?

– Продам. Уйди.

– Что, денег тебе мало? Совести нет у тебя, так хоть страх поимей: ведь дойдёт до милиции, так и посадят. Ведь посадят, Тань…

Она поглядела в его расстроенное лицо, поморщилась. Отвернулась.

– Ладно, назад свезу.

– Ну вот, вот и хорошо. Помочь тебе? – заботливо и как-то заискивающе даже проговорил Игнат.

– Сама.

Туличиха покатила тачку с горы. Приостановилась. Оглянувшись, проследила, как Игнат поднимается вверх по деревне. «К другу пошёл, к Тишке. Это надолго». И, развернув тачку, снова покатила её к дому.

* * *

Игнат шёл не спеша. Он внимательно смотрел на дорогу, по которой шагали его обутые в старые сандалии ноги. Он знал её, дорогу, наизусть, а всё равно внимательно разглядывал. Он видал её и утоптанную до каменности, и расквашенную грязями. Зимой она бывала горбато-ледяная. Когда бывало тяжко и не спалось, Игнат, закрыв глаза, шёл по ней в своём воображении. Вот вкопана в землю крышка от бака. А дальше – старый бинокль, ржавая лопата, похожая на грустное лицо. Потом – вечная яма-лужа… А за ней – острая кочка, на которой он в детстве столько раз перелетал через руль велосипеда. По этой дороге, давно-давно когда-то, ходил он с Татьяной вечерами, приобняв её, по темноте уже, стараясь не разбудить собак… Женихался. До дома провожал.

Татьяна… Вот здесь и свербело сейчас, там, где она. Из-за неё и дорогу так разглядывал, успокаивался. Думал.

Суровость жены никогда не смущала его. Он воспринимал Татьяну целиком, не разделяя. Крутобокая, смуглая, чернобровая, та, молодая, Татьяна никак не могла быть иной. Да только такой и должна была быть: жёсткой, грубовато-недоступной, с холодным загадочным взглядом тёмных глаз. Другие девушки пересмеивались, шутили, кокетливо отводили взгляд.