Она не любила солнечные дни. В такие дни ей всегда нестерпимо резало глаза, а внутри происходило мутное нарастающее беспокойство. Словно она забыла нечто очень важное или сделала что-то не так. Лучше было бы, если б пасмурный день, а ещё лучше дождик, мелкий такой, тихий. Деревня в такие дни покорно серела за тонкой сеткой воды, и на душе у Туличихи было тогда всё ровно.

Туличиха была невысока ростом и толста, как бочка. Нет, не как бочка, а скорее как шкаф. Потому что была в ней необычайная плотность, сбитость, квадратность была. Широкая спина переходила в загривок, как у быка, дальше круглилась чёрная, коротко стриженная голова, с жёстким ртом и тёмными глазами. Туличиха была немолода, но волосы оставались чёрными, как вороново крыло. Поговаривали, что не седеет она со злости.

Туличиха двинулась с крыльца в сад. Из-за своей квадратности она и ходила кряжисто, кантовалась, как шкаф, выставляя поочерёдно то правую, то левую ногу.

Проходя мимо курятника, достала из кармана горсть зерна и рассыпала курам, копавшимся в земле. Белоснежные, холёные куры засуетились, толкаясь и тараторя.

Дойдя до собачьей конуры, посвистала. Из будки выскочил и бодро запрыгал вокруг хозяйки крупный, лохматый пёс Астон. Туличиха аккуратно поставила в специальную деревянную стойку большую миску собачьей жратвы, огладила пса:

– Ешь давай, Астонушка. Ешь.

В голосе её теперь прозвучала почти нежность. Насколько это было возможно при её нраве и самом тембре голоса. А был он, её голос, густой, не бабий. Уникальный был голос. Но об этом после.

В козий хлев Туличиха даже не заглянула, чего туда глядеть, Игнат уже давно коз на выпас отправил. А самого Игната, мужа её, видно не было.

«Уже куда-то учесал, – подумала она. – Небось опять чегой-то ладит».

Туличихин муж Игнат действительно всегда что-нибудь «ладил». То соседу, то соседке, а то просто – для общей деревенской пользы.

Был он мужик мягкий и старательный. Серый такой, невзрачный, ласковый. Но в деревне его уважали. И Туличиха уважала.

Был он умелец, был неразговорчив, но внимателен и отзывчив на любую просьбу. Вот и звали его что-нибудь «наладить»: то электрику, то забор, то яму под яблоню. Соседок-вдов в деревне хватало, каждой мужские руки надобились. Игнат являлся вовремя, приходил со своим «струментом», чётко исполнял задание, от денег никогда не отказывался, выручку сдавал хозяйке, Туличихе. «Струмент» свой Игнат держал в полном порядке, винтики – по баночкам, пассатижи – по гвоздикам. Сарай его был похож на операционную, даже пол блестел. Туличихе туда вход был заказан. Аккуратность Игната распространялась и на жену: он строго следил, чтобы Татьяна даже лопату после работы мыла. Та, удивительное дело, слушалась.

Так и шло. Но раз примерно в месяц начинался в деревне мандраж.

– Ты давай, скорей Игната зови, а то не успеешь. Уйдёт он скоро. Уж собирается, – перекликались хозяйки.

Это Игнат собирался в запой. Собирался ответственно, соседей предупреждал – «скоро уж уйду», наводил порядок на участке, доделывал дела по соседям. Вот тогда он деньги домой не нёс, откладывал «на бутыль». Все понимали.

В строго назначенный день Игнат переезжал из дома в свой сарай, шёл в сельмаг за три километра, закупался… и запивал. Пил он всегда неделю, не более. Пил жёстко, один. С Татьяной не общался. Да и она осторожно обходила сарай стороной, не лезла.

Пьяным уходил Игнат за деревню, выбирал пенёк еловый на косогоре над рекой, усаживался обстоятельно, надолго. Глядел за реку, в даль желтеющих полей, берёзовых перелесков, доставал из-за пазухи бутыль, прикладывался. Опять глядел. Иногда тихо напевал что-то, из советских песен, таких, где про поля, про землю, самому себе напевал. Голоса ему Бог не дал, вот и пел тихонько. До темноты так сидел, возвращался, когда уж только последняя полоска зари алела в темноте за еловым оврагом. Тихо шёл по деревне, скрывался в своём сарае. Стукала в тишине закрываемая дверь.

Из запоя он выходил тяжело, тут уж Туличиха его отпаивала рассолом, откармливала, заботилась.

Эту чёткость Игнатовых запоев деревня особенно уважала.

Игната в деревне любили. А в благодарность за заботу о нём терпели деревенские и злую Туличиху.

Она вот впрямь злая баба была. Грубая, угрюмая. Никому не верила, во всём видела подвох, чужую выгоду. И самое интересное, что ведь смолоду такая: и выросла в справной семье, и собой недурна, это уж в старости её разнесло, а девкой видной ходила. А злая, прям пропасть, какая злая. Женится ли парень на девке – «енто он за её приданым пошёл», возится ли старуха с внуками – «во дура, выслуживается, думает, дети её старую пригреют-обиходят, как же…». Деревенские уж к ней с разговорами особо не приступали, на что эту злобень слушать? Но за Игната – терпели.

Казалось бы, с чего взяться любви промеж таких двух? Но деревня знала с чего.

Спасла Туличиха Игната, от прямой гибели спасла. От водки проклятой.

В молодости так он пил, что до самой черноты доходил, до чёрного лица то есть. И пропал бы, если бы не Татьяна. Только она могла его выдернуть, других не слушал. Говорили, что лупила она его, пьяного, в кровь. «Да и ладно, лишь бы прок был», – судили деревенские.

А он? Он в ней, видно, спасение увидал.

«Притулился Игнат к Туличихе», – говорили бабы. Как говорили-то ладно: «притулился к Туличихе»…

И ещё одно в ней было, по молодости, такое, за что он ухватился. Голос её был. Но об этом после.

* * *

– Учесал… – вздохнула Туличиха.

Она посмотрела за забор, туда, где стоял соседский дом, Гульковых который. Сердито дёрнула краем рта. «Видно, там возится». Гульковы как раз зашивали старый дом свежей доской. От взгляда на соседскую избу Туличиху всю «перемерзило». Это было её собственное слово, выражавшее особое возмущение и гнев.

«Я как глянула – меня аж всю перемерзило!»

Таня Туличиха всю свою жизнь страдала непреодолимой чёрной завистью. Что бы ни сделали новое – она исходилась от этого смертного чувства. Мучилась, томилась, но ничего поделать не могла – завидовала. Даже если соседи сломали старый забор – её ела зависть, что у них теперь забора нет, а у неё есть. «У них – простор на всю Ивановскую, а у нас…»

Внутри Туличиха уговаривала себя, утешала, но всё одно: страдала нестерпимо.

Вот и сейчас отвернулась она от гульковской избы, покачала головой на саму себя… И в