Шрифт:
Закладка:
Так же быстро, как налетел, Капитальный и отчалил:
– Всё, побёг я. А то сама знаешь! Моя-то, – он потряс в воздухе кулаком и залихватски гаркнул: – Ух какая!
Я всучила ему бутылку. И Капитальный, запахнувшись ватником, рысцой поспешил к следующим собеседникам. Он никогда не ходил шагом. Он спешил всегда. Только по трезвому делу это был сосредоточенно-радостный бег, а по пьяному – эдакая пугливая рысца от дома к дому, в надежде улизнуть от жены.
Редко, но бывало и так, что болтало его вдоль и поперёк деревенской улицы в таком виде, когда никакое гестапо не страшит уже.
А однажды видала я его совсем уж никакого. Лежал он под собственным забором, на травке спал. Чуток до дома не дотянул. А мимо мальчик маленький как раз шёл. Остановился тот мальчик, поглядел удивлённо. Капитальный, почуяв зрителя, шелохнулся, поправил неверной рукой фуражку, глянул из-под неё на ребёнка. А тот и говорит:
– Вы что, дяденька, напи́лись?
Дядя Боря серьёзно так себя оглядел и уверенно головой замотал:
– Не-е, парень. Мы не напились. Мы – наелись! И засмеялся.
Даже тут Капитальный себе не изменил.
* * *
Тяжёлые дни наступили для Капитального, когда Маруся ушла с совхозных работ на пенсию. Старостой-то она как была, так и была, да забот поубавилось. На мужа внимание своё зоркое обратила.
– Ох и капитально она за мной шпионит… Гестапо, ятыть её в качель! Бдит… – жалобно улыбался дядя Боря, из-под фуражки кося глазами вдоль по улице.
Однажды, пожалившись так на соседских посиделках, он вдруг сощурился, глядя перед собой и явно что-то обмозговывая. Так сосредоточенно обмозговывал он, что всё тёр и тёр свой подбородок, обхватив его пятернёй. А потом, проскрипев «А-га», быстро ретировался из компании и почесал к своему участку.
Следующий день ознаменовался таинственными работами дяди Бори. Он, на пару с другом Васей Стаканчиком, таскал со своего участка старые еловые брёвна и зачем-то укладывал их вдоль своего же забора, только снаружи. Брёвна были толстые, седые уже от времени. Работа тяжёлая и… непонятная.
Маруся при этом не присутствовала. Ушла в совхоз, в баню.
Народ косился на странную затею. Ждали, что будет.
К вечеру вдоль их забора сложена была основательная завалинка из брёвен.
А после пяти вечера Капитальный, в абсолютно мокрой от пота, потемневшей рубахе, сел наверху этой конструкции. Сел. Закурил. И сидит…
Первой подошла поинтересоваться Анна Сергеевна.
– Борис, ты чегой-то тут?
– Сижу вот.
– А чего сидишь?
– А очередь я занял.
– Какую такую очередь?
– А в автолавку! Она приедет же завтра? Приедет. Вот я и занял очередь. Первым буду. Капитально.
– Так она же, Борь, только завтра приедет… Ты что, всю ночь сидеть будешь?
– И буду!
Анна Сергеевна, охнув, повернулась и пошла к своему дому.
Штука в том, что автолавка в летнее время становилась настоящей проблемой для деревенских. Приезжала она раз в неделю, по пятницам. Зимой-то продуктов хватало, но летом наезжали дачники и начинался сыр-бор: кому не досталось да кто первый… Шум, свара. Короче, беда прямо.
Поступок Капитального совершенно менял проблему.
В сумерках к брёвнам стали сходиться хозяйки. Боря продолжал восседать во главе ситуации, покуривая и балагуря. Бабы его веселия не разделяли. Начинался скандал.
Вышла Маруся. Разобралась в проблеме, угомонила баб. Сходила за тетрадкой и ручкой – очередь записывать. Записавшись, часть народа разошлась, но кое-кто остался на всю ночь, дежурить, очередь стеречь.
Сам Капитальный растворился, как только Маруся взяла ситуацию под свой контроль. А к ночи дядя Боря был уже во вполне капитальном состоянии.
И понеслось! Каждый четверг начиналась затея: народ собирался на очередные посиделки, усаживался по брёвнам.
Маруся выходила и проводила запись, да и потом, ночью уж, ходила контролировать. А Боря каждый четверг полноправно гулял. Свободой наслаждался. Капитально у него вышло, как всегда.
Вот ведь понравилась эта затея деревенским! Сидят в темноте на брёвнышках, разговаривают о том о сём, кто термос с чаем прихватит, кто баранки принесёт. Все дела деревенские обсудить успеют, все новости. Собирались конечно, по большей части бабы. Мужики – они посдержаннее, до разговоров не такие охочие. Но и те подходили посудачить. Мигают в темноте огоньки сигарет, доносится гур-гур от «капитальных брёвен». Расшумятся когда, так тут Маруся из окна высунется, прикрикнет. Стихнут, после уж вполголоса…
А днём, при автолавке, ни у кого уж сил на ругань не оставалось. Да за ночь уж и выучивали крепко, кто за кем.
Жила деревня, трудилась, веселилась и ругалась. И Капитальный жил, со своей вечной ухмылкой. В своём зажигательном азарте жизни.
* * *
А потом заболела Маруся. Заболела она тяжело, животом, как говорили по деревне. Рак у неё случился в желудке.
И не узнала я Марусю, приехав. Сидела она на брёвнах тех самых, перед своим домом образцового содержания. Сидела притихшая, смирная. Присела и я, повели мы тихий разговор о деревенских делах. О том, что дачники поразъехались, не снимают уж, свои дома купили. О том, что и очередь теперь в автолавку ни к чему, старики мрут, молодые – в городе, так что еды хватает. Сказала она и о том, что злая раньше была, теперь вот, в немощи, понимает, да поздно, видать, не замолишь…
Грустно стало мне тогда. И сказать нечего.
Той зимой дошли до меня в моей московской жизни вести о том, что умерла Маруся.
А Капитальный без неё совсем занедужил.
«Сохнет он».
«Пьёт?»
Нет, не пил Капитальный от тоски.
А просто так, тихо загибался. Загибался наш Капитальный без своей Гестапо.
* * *
Когда весной я поехала в деревню, так даже страшно было: как-то там дядя Боря? Жив ли?
Иду по деревне, на дом их поглядываю… Вроде справно всё. И табличка на месте. И вечная колли вдоль забора бегает…
Гляжу, а навстречу – он, Капитальный! Трусит рысцой, чуть боком, улыбается мне из-под фуражки, руку тянет корявую свою, для рукопожатия:
– Ну что, старуха, перезимовали капитально?
Я руку-то ему жму, смеюсь, а сама думаю: «Да чего это он “сохнет”? Ничего не сохнет…»
А он мне подмигивает, на карман ватника кивает, из кармана – поллитровочка торчит:
– Я к тебе потом загляну, отметим приезд. Отметим…
Как вдруг сам – бочком, бочком, в сторонку… И через плечо
