шла в поход не для того, чтобы убивать, — у многих не было даже оружия, — прежде всего, чтобы помогать и облегчать страдания. Сами они считали себя вспомогательной силой и свое назначение видели в том, чтобы служить другим. Может быть, поэтому они и умирали по-особому — мужественно и спокойно, сами борясь с постигшей их бедой и как бы стесняясь привлекать к себе внимание" (Гусаров Д.Я. За чертой милосердия. Петрозаводск, 1983. С.294)

В 60-е жители редких лесных поселков, разбросанных вдоль Западно-Карельской железной дороги, построенной уже после войны, стали иногда находить в лесу останки людей и обломки оружия. Местные, в основном работники новых леспромхозов, послевоенные мигранты из Белоруссии, толком ничего не знали о партизанской бригаде. Но здесь же, неподалеку, жили и бывшие партизаны — один из них был даже директором леспромхоза в нескольких десятках километров от мест боев бригады. Может показаться непонятным, почему они не пошли туда, хотя бы для того, чтобы похоронить своих боевых товарищей. Попробуем объяснить это несколько позже.

Вскоре после выхода книги Д.Я. Гусарова "За чертой милосердия" в поселке Суккозеро начала работать поисковая группа Сергея Симоняна. Ее главной задачей сразу же стал поиск в районе действия бригады. За годы поисков были найдены останки нескольких десятков партизан (О работе группы Симоняна рассказано в повести Д.Я. Гусарова "История незаконченного поиска" в книге "Партизанская музыка" (М.: Современник, 1988.)

Читателей книги Д.Я. Гусарова "За чертой милосердия", а потом и тех, кто начинал вести поиск по следам бригады, помогая группе Симоняна, рано или поздно потрясало одно и то же: оказывается, партизаны гибли не только от голода или в бою, но и от пули "своих". Среди партизан были те, кому было поручено выполнять приказ, гласивший, что ни один живой партизан не должен попасть в руки врага. Началось это, по-видимому, с отхода бригады из окружения на высоте 264,9, когда беспощадной проблемой встала судьба тяжелораненых: у живых бойцов не было сил нести их, они сами еле двигались от голода и усталости. Очевидно, тогда впервые были совершены убийства раненых, сначала — самых тяжелых. Позже те, кому это было поручено, "втянулись" в свою кровавую задачу и, идя в конце бригадной колонны, "убирали" тех, кто, по их мнению, шел слишком медленно. По имеющимся данным, для этого у одного из палачей был малокалиберный пистолет. Постепенно четверо убийц вошли во вкус, и началась охота за наиболее слабыми и больными людьми. Иногда обреченным удавалось отогнать приближающуюся смерть, взяв оружие наизготовку. Порой это делал товарищ раненого.

Командование бригады, и в первую очередь ее комиссар, а после гибели Григорьева и командир Н.П. Аристов, конечно же знало о происходящем, но, по-видимому, оно их устраивало, так как решало вопрос о беспомощных людях, которые становились тяжелой обузой для измученной бригады. Где здесь кончалась страшная необходимость и начиналась бесчеловечность? Конечно же были случаи, когда раненый оказывался в полностью безнадежном состоянии — нести его было нельзя, оставлять тоже. Некоторые добровольно оставались в заслоне, как Леша Кочерыгин, и отбивались до последнего патрона или подрывали себя гранатой. Другие, как Д.И. Востряков или И.А. Прошин, стрелялись сами, не желая затруднять жизнь товарищам и терпеть лишние муки при транспортировке.

Оставить раненого в лесу живым? Есть основания думать, что существовал прямой приказ, строго запрещающий такую практику. При этом определяющую роль играло желание спасти раненых от фашистских зверств — лучше пуля, чем издевательства и пытки. Прецедентов было достаточно. Б.А. Бялик видел летом 1943 г. близ деревни Коровитчино в лесу место пыток советских военнопленных: "На аккуратно обструганных столбах блестели тщательно начищенные скобы (к ним привязывали истязуемых). От столбов к канаве вели столь же аккуратно сделанные желоба для оттока крови. Вокруг валялись разнообразные орудия пыток — они тоже были начищены до блеска. Гестаповцы бежали, не успев уничтожить следы преступлений. Около столбов лежали трупы замученных красноармейцев. Их пытали долго и изощрённо..."

Александр Бек, рассказывая со слов Баурджана Момыш-Улы о бое, который вел в окружении первый батальон Талгарского 1073-го полка 316-й стрелковой дивизии И.В. Панфилова, приводит мысли командира батальона по поводу судьбы раненых: "Когда вплотную подойдет конец, когда останется одна пулеметная лента, я войду с пулеметом сюда. Низко поклонюсь и скажу:

— Все бойцы дрались до предпоследнего патрона, все мертвы. Простите меня, товарищи. Эвакуировать вас я не имел возможности, сдавать вас немцам на муки я не имею нрава. Будем умирать, как советские солдаты.

Я последним приму смерть. Сначала приведу пулемет в негодность, потом убью себя.

Могу ли я так поступить? А как иначе? Сдать раненых врагу? На пытки? Как иначе, отвечайте же мне?"

Насколько это известно сегодня, финские войска на "русском фронте" вели себя по-разному. Отборные шюцкоровские части, укомплектованные фашистами, воевали под Москвой, подо Ржевом — и везде показали себя зверьем по отношению к местному населению и к военнопленным. Иное дело — простые армейцы. Здесь если бесчеловечные акции и совершались, то чаше всего они происходили в бою, сразу после боя, иногда во время этапирования пленного. К слову сказать, при опросе местного населения в Подмосковье, подо Ржевом, под Вязьмой выявилась, наверное, вполне естественная закономерность: фронтовые передовые части вели себя, как правило, более человечно. По-видимому, сознание близости смерти, тяжелая жизнь на передовой обостряют у большинства людей человеческие чувства. Но чем дальше уходил фронт, тем суровее становилась действительность. И здесь все зависело от того, какие части стояли, какие люди были среди солдат вражеской армии. Были такие, кто пытался помогать, иногда спасать. Но тем сильнее врезались в память эти солдаты, чем мрачнее был общий фон отношения оккупантов к мирному населению, особенно страшно слушать, как умирали от голода маленькие дети, а их матери, теперь старенькие бабушки, ничем не могли им помочь.

В первый год войны в финском плену погибло очень много наших военнопленных: 17 тысяч. От голода, холода и жестокого обращения. Но лагерей смерти финны не устраивали. На основании мемуаров и печатных сведений мы узнаем, что в Финляндии после первого года войны сложилась целая система лагерей для военнопленных: пересыльно-распределительные, трудовые, инвалидные, штрафные, женские, лагеря для карелов, которых финны называли "соплеменники". Был большой госпиталь для военнопленных в Медвежьегорске, который обслуживали тоже военнопленные. Условия содержания и внутренний режим в лагерях имели определенные различия, начиная с самых льготных, где содержались "соплеменники", не пожелавшие служить в финской армии, и кончая самыми тяжкими штрафными, которые неспроста среди пленных звались каторжными (см.: Гусаров Д.И. Партизанская музыка. С.313-314). Во всяком случае, верной