угодно. Пока американские войска движутся на Берлин, трамвайный кондуктор Макс Экерт отправляется в жуткую одиссею, которая заканчивается у станции мет­­ро, где его близкие наверняка превратились в обгоревшие до неузнаваемости трупы вместе с тысячами других людей. В припадке ярости он набрасывается на полицейского, который приветствует его словами «Хайль Гит­лер!», а потом убивает выстрелом в упор. Это горький и леденящий отрывок из будущего романа «Берлинский финал» [51], который, види­мо, станет романом о коллективном страдании, интер­претацией жуткого страдания, той бомбежки всего, чем сообща владели граждане Германии, которая все еще живет в душах людей в виде обиды, истерии, тоски и отсутствия любви.

Тем временем шведский самолет поднимается все выше над немецким страданием. Мы летим над белыми вечерними облаками, на окнах расцветают старомодные ледяные розы. Примерно в трех тысячах метров под нами живет женщина, единственный смысл жизни которой — написание большого романа о другом виде страдания, о страдании заключенных концентрационных лагерей. Она сама несколько лет отсидела в лагере для политических. Там она принадлежала к так называемой «группе Рильке» — маленькой группе поклонниц творчества поэта, которые во время прогулок с риском для жизни собирались в углу лагерной территории и шепотом читали друг другу стихи Рильке. При этом роман она хочет посвятить вовсе не своим страданиям, а куда большим страданиям, которые выпали на долю ее мужа. Он отсидел восемь лет в Дахау и постарел на двадцать лет раньше срока: волосы побелели, он хромает, говорит сдавленным голосом. Теперь она пытается разговорить его: по вечерам перед сном, по ночам, когда обоих мучает бессонница, за обедом, но он ее не понимает, он не понимает, что она хочет написать о том, через что ему пришлось пройти. Ее не понимает никто из их круга общения — не понимает друг, не­давно вернувшийся из русского плена и, что удивительно, в отличие от остальных вернувшихся домой, ставший фанатичным поклонником России просто потому, что его не пристрелили, когда брали в плен. Его взяли под Сталинградом, и теперь он постоянно рассказы­вает о том, как его сослуживцы однажды выло­жили перила моста голыми трупами русских солдат, просто чтобы сделать уникальный фотоснимок. Он никогда не сможет понять, почему его оставили в живых. Писательницу не понимает и практичная общительная Анни, просидевшая три года в лагере для политзаключенных и только что вернувшаяся из трехдневной поездки за двадцать миль, куда ездила за мешком картошки.

Но женщина, которая хочет написать роман, с горечью рассказывает о том, что в течение года она знала о страданиях своего мужа только одну историю: ночью одному из заключенных удалось сбежать, а на рассвете всех выстрои­­-ли по стойке смирно и приказали простоять так под проливным дождем весь день, всю ночь и еще один день. Кто не выдерживает — пиши пропало. Ближе к вечеру беглеца поймали, охранники привязали к нему огромный барабан и заставили весь день маршировать перед своими товарищами, играя марш, целый день один и тот же марш, собственный похоронный марш. Около полуночи он упал, и больше они его не видели.

Эпизод жуткий, но для книги этого мало, а больше она никогда ничего не узнает. Страдание уже выстрадано и теперь должно ис­чезнуть. Это страдание — грязное, недостойное, низкое и совсем не великое. Слишком малó расстояние от книги до самого большого страдания, время придет только тогда, ко­гда страдание превратится в очищенное воспоминание. Но она все еще не теряет надежды и всякий раз, оставаясь с мужем наедине, надеется услышать слова, которые дадут ей сил окунуть перо в чернильницу страдания.

Три с половиной тысячи метров над землей. Ледяные розы на окне сплетаются все плотнее. Взошла луна, окруженная ледяным нимбом. Земля превращается в позиционную карту. Мы летим над Бременом, но Бремена не видно. Разрушенный Бремен скрыт за плотным слоем немецких облаков, столь же непроницаемых и плотных, как немое немецкое страдание. Мы летим над морем и прощаемся с осенней, насквозь промерзшей Германией, скользя по мраморному полу из облаков и лунного света.

Комментарии

В сборнике «Немецкая осень» Стиг Дагерман собрал путевые заметки, которые публиковал зимой и весной 1946/47 года в газете «Экс­прессен» [52], а также две ранее не публиковавшиеся статьи. Эти материалы стали результатом его поездки по разрушенной Германии в качестве корреспондента «Экспрессен» осенью 1946 года. Он посетил британские и американские оккупационные зоны, в том числе Берлин.

Предложение отправить Дагермана в Германию поступило, по рассказам тогдашнего главного редактора газеты Ивара Харри («Экспрессен», 11 сентября 1967), от Йосты Шёберга, бывшего директора издательства «Стейнвик».

Будучи директором только что прекратившего свое существование издательства, он предложил нам совершенно нового писателя Стига Дагермана (…). Теперь решил рубануть с плеча: не хочет ли газета послать эту юную и чистую душу — которая ранее никогда не бывала за пределами анклава Швеции — в послевоенный хаос, царящий в Европе. Так оно и вышло (…).

Карл-Адам Нюкоп, ставший главным редак­тором «Экспрессен» в 1946 году, пишет о сомне­ниях, царивших в редакции, в письме к издателю. Опираясь на свои дневниковые записи, Нюкоп вспоминает, что эта идея впервые обсуждалась на ежедневной редакционной конференции в начале весны 1946 года.

Обычные аккредитованные корреспонденты целиком и полностью зависели от сотрудничества с оккупантами, и это бремя лишало журналистов свободы. Никому не известный писатель, который едет в Германию, чтобы навестить родственников жены, — совсем другое дело. Мы почувствовали, что таким образом сможем получить материал совсем другого рода.

Поездка состоялась только в конце осени 1946 года.

У СД была «полная свобода описывать послевоенную трагедию так, как он сам ее понимает, без каких-либо ограничений сверху». Мы не определяли заранее количество статей, но намекнули, что имеем возможность опубликовать от шести до десяти текстов. Перед поездкой СД был выплачен внушительный аванс и обещаны дополнительные выплаты, если денег не хватит. Он мог сам выбирать, где писать статьи: во время поездки по Германии или уже дома, после возвращения.

Аннмари Дагерман, жена писателя, сохранила и с готовностью предоставила в наше распоряжение письма и заметки, сделанные им за проведенные в Германии недели, и это позволяет более или менее восстановить маршрут, которым проехал Дагерман. Письма он писал главным образом на немецком, чтобы обойти цензуру оккупационных властей, которые могли вернуть отправителю письма, написанные на шведском.

Первое письмо Дагермана из Германии датируется 16 октября 1946 года, оно написано в