Затем на встречах группы началось превращение возможных песен в вероятные. Мы установили чрезвычайно демократичную систему, по которой Дэвид, Рик и я ставили каждой из композиций оценки по десятибалльной системе, независимо от того, кто автор идеи. Система могла бы хорошо сработать, если бы не извращённое представление Рика о демократических принципах, лежащих в основе системы голосования. Он просто поставил всем собственным идеям по десять баллов, а все остальные у него получили ноль. То есть все композиции Рика теперь становились главными, и от меня с Дэвидом требовалось всего лишь немножко поработать над ними, поскольку альбом быстро превращался в творение Ричарда Райта. Система голосования была подвергнута пересмотру… Мы придумали различные системы коллегий выборщиков и вторых привилегированных голосов, которые украсили бы любые выборы в мэрию…

До летнего перерыва мы взяли восемь или девять любимых треков в студию «Olympic», пригласив других музыкантов из прошлого турне (кроме бэк-вокалисток), и записали массу материала в течение недели. Это придало нам сил, и теперь мы знали, что сможем уделить больше времени доработке песен, поскольку было понятно, что главные элементы каждой из них встали на свои места.

С такой страховочной сеткой мы вернулись к записи альбома совсем иначе, нежели в былые годы. Все бэкинг-треки были записали на «Астории» втроём – Дэвидом, Риком и мной, а за пару недель в сентябре мы всё это довели до ума. Со времён «A Momentary Lapse of Reason» технологическое оснащение плавучей студии шагнуло вперед, поэтому и запись на мастер-ленту проходила там же. Но в финале, как обычно, не обошлось без паники и беготни по другим студиям для записи дополнительных дорожек. Некоторые традиции укореняются слишком глубоко, чтобы отказаться от них вовсе.

Славно, что с нами вновь был Боб Эзрин – он разбирался с барабанными партиями и помогал с откровенно скучным процессом записи и обработки ударных. Когда же сложились финальные очертания песен, мы привлекли к работе и Майкла Кэймена: он предложил написать нам струнные аранжировки, если мы одолжим ему акустическую систему и кое-какое освещение для детской оперы, которую он ставил в Ноттинг-Хилле. Сделка века, решили мы, – в обмен на пару динамиков и несколько прожекторов нам достанется оскароносный композитор.

Восстановление дружбы с Роджером:

В январе 2002 года я со своей семьей поехал отдыхать на остров Мюстик, что находится в Карибском море. Там в начале каждого года устраивается пляжный пикник с целью собрать средства для помощи местной школе. Во время вечеринки я неожиданно почувствовал, как пара сильных рук схватила меня за плечи, а потом за шею. Напротив меня сидела Нетти, и я увидел, как её глаза удивлённо расширились.

Это был Роджер. Увидев меня, он незаметно подошёл, застав меня врасплох. За предыдущие пятнадцать или около того лет мы встречались всего пару раз. Меня часто занимал вопрос, какой будет наша встреча, если мы снова встретимся друг с другом, и как я буду себя вести, если такая встреча состоится. Какой же пустой тратой времени были все эти фантазии…

Мы начали разговаривать и провели в беседах добрую половину дня, а за время выходных встретились ещё пару раз. После всей той воды, что утекла в прошлое, было очень здорово помириться с одним из моих самых старых друзей. На Мюстике был сброшен очень большой груз эмоций.

…и начало творческого воссоединения:

Спустя какое-то время я получил предложение от Роджера сыграть на концерте на Уэмбли в рамках его турне 2002 года. Я не сказал сразу же «да» – идея немного испугала меня. Но довольно быстро я осознал, что если упущу эту возможность, то буду потом жалеть. Я так долго переживал раскол между нами, что было довольно глупо упустить сейчас такой шанс публично сообщить о нашем примирении. Я сыграл только в одном номере – роджеровской аранжировке «Set the Controls for the Heart of the Sun» – но вечер получился фантастическим. Группа Роджера была очень приветлива, а особенно приятным событием стала игра с Гарри Уотерсом, который играл на клавишах. Мало того, что он сын Роджера, так он ещё и мой крестник.

Вновь работать с Роджером было радостью. Мне очень нравились репетиции. Несмотря на все уверения, что за прошедшие годы Роджер смягчился, я с радостью обнаружил, что малейший изъян в ходе шоу встречается столь хорошо знакомым раздраженным криком, обращенным со сцены в сторону пульта.

Возвращение группы и Уотерса на волне «Live 8»:

В моём интервью последними двумя вопросами были: «Выйдет ли еще один альбом Pink Floyd?» и «Как насчет разового концерта группы с Роджером Уотерсом на тридцатилетие альбома «Wish You Were Here»?». Я ответил: «Я могу себе это представить. Но не могу представить, что Роджер захочет это сделать. Я думаю, у Дэйва должна появиться потрясающая мотивация, чтобы он захотел вернуться к работе. Было бы здорово сделать что-то вроде ещё одного «Live Aid», значимого события, суть которого оправдает наш концерт. Это было бы замечательно. Но, может быть, я становлюсь ужасно сентиментальным. Знаете, какие мы, старые ударники».

И начали твориться странные вещи. Через полгода кто-то обратил моё внимание на слова Боба Гелдофа, который в телевизионном интервью рассказал, что видел цитату моей фразы о воссоединении Pink Floyd, пусть и теоретическом, возможном на большом благотворительном мероприятии. Увы, не меня надо хвалить за итоговый результат, но очевидно, что я зародил в мыслях Боба идею организации концерта вроде «Live Aid» спустя двадцать лет после того, как состоялся первый фестиваль.

Я был настолько не в курсе его планов, что, когда однажды в июне 2005 года моя жена Нетти позвала меня к телефону, сказав, что на трубке Боб, я понятия не имел, по какой причине он может мне звонить. С тех пор, как он снялся в роли Пинка в «The Wall», мы с ним время от времени встречались на всяких светских вечеринках, да изредка виделись на собраниях благотворительного комитета фонда «Roundhouse», но постоянно не общались.

Первые малозначительные действия Боба в попытке запустить «Live 8» не проникли в моё сознание. В том разговоре Боб рассказал мне, что он беседовал с Дэвидом по поводу возможного выступления Pink Floyd, но Дэвид сказал «нет». Боб, как всегда, воспринял отрицательный ответ исключительно как вызов, вдохновляющий его на дальнейшие действия, и сказал, что поедет к Дэвиду домой для дальнейших обсуждений. Он уже доехал до Ист-Кройдон, когда Дэвид ему позвонил и сказал «тебе не стоит затрудняться», но Боб решил, что в любом случае добьётся своего. Однако даже откровенная личная просьба человека, известного своей способностью убеждать, не заставила Дэвида изменить своего мнения.

Для меня же было очевидным, что у Дэвида есть достаточно причин не хотеть воссоединения Pink Floyd на «Live 8». Группа давно перестала вести активную деятельность, а он последние несколько лет работал над своими сольными проектами. Он понимал, что если мы выступим, то каждый, включая записывающую компанию, журналистов и наших фанов, будет возмущенно требовать, чтобы мы выпустили новый альбом и поехали в турне. С его точки зрения момент был совершенно неудачный – и, в свете последующих событий, я думаю, что он принёс величайшую жертву.

Боб спросил меня, могу ли я выступить посредником в переговорах с Дэвидом. Я сказал «нет», хотя бы потому, что думал, что, присоединяясь к Бобу, я лишь подтолкну Дэвида к отказу. В общем, думал, что мои усилия дадут обратный эффект. Как я позже замечал, вы можете привести лошадь к воде, но не можете заставить её пить. Так вот, в случае с Дэвидом его даже нельзя привести к воде. Но если привести к нему Уотерса, это могло бы сработать…

Я чувствовал, что должен что-то сделать, хоть как-то намекнуть Роджеру на эту идею. Однако я не хотел, чтобы Роджер думал, будто я использую недавно восстановившиеся дружеские отношения, чтобы сразу просить об одолжениях. Тут требовалась осторожность. Я написал Роджеру письмо по электронной почте и крайне завуалировано упомянул, что Боб хотел бы нашей помощи в своем стремлении спасти планету. Я думал: если Роджер не ответит, то так тому и быть. Во всяком случае, я сделал всё, что мог, хотя мог и немного.

Роджер ответил мне сразу же, спросив, чего именно Боб от нас хочет. «Если честно, я точно не знаю», – ответил я, примерно в той же дипломатичной и двусмысленной манере, в которой проходил наш первый разговор