к достоинству женщины, супруги и матери в то время, еще пропитанное язычеством, когда женственность была унижена, а семья пребывала в стадии разложения; и так же с этой точки зрения христианские девы, по его мнению, являются великолепным примером свободы и достоинства женщины.

Перед глазами Амвросия — возвышенный пример в лице его сестры Марцеллины. Когда он пишет к ней, он так адресует свои письма: «От брата — госпоже сестре, которая для него дороже жизни и драгоценнее очей».

Но посвященные девы — это не только славный протест против языческого общества; они, — утверждает Амвросий, — пребывают в самом сердце христианства, там, где воплощаются два основных выражения веры: беспокойный поиск Христа и встреча с Ним.

«Посмотри, как Христос любит, чтобы Его искали, и как Он не любит болтовни… Христу угодно, чтобы Его искали подолгу…», — объяснял он им. А затем описывал счастье встречи: «Если бы [душа] Его искала, если бы она Его желала, если бы она Его жаждала, если бы она усердно молилась, если бы она вся была обращена к Слову, — вот тогда она вдруг услышала бы Его голос…» («Призыв к девственности», 9,57 и ниже).

Поиск, ожидание и встреча для Амвросия являются основными выражениями христианского опыта, и необходимо постоянно поддерживать их жизнеспособность: среди забот дня, в молитве, и особенно когда мы приступаем к чтению Писания.

Один из его самых любимых примеров — это образ молодой жены, которая «на дюнах, на берегу моря неутомимо ожидает Супруга, и всякий раз, как она замечает вдали корабль, она надеется, что на борту его находится спутник ее жизни, и она боится, как бы кому другому не выпало счастье прежде нее заметить любимого, и что не она скажет первой: "Я увидела тебя, муж мой!"» («Комментарий к псалму CXVIII», XI,9).

Посвященные девы, и, прежде их всех, Дева Мария для него были Церковью, влюбленной в Христа, и потому он очень часто говорил о них христианам.

Ходили слухи, что матери запрещали дочерям ходить на его проповеди, ибо слишком многие из них поддавались очарованию и избирали этот путь. Но Амвросий жаловался, что их было слишком мало.

Когда он говорил о Христе, то заставлял слушателей влюбиться в Него: «Мы имеем все во Христе Господе. Если хочешь исцелить рану, то Он врач; если ты горишь в лихорадке, то Он источник воды живой; если грех и зло угнетают тебя, то Он справедливость, Он святость; если ты нуждаешься в помощи, то Он сила; если боишься смерти, то Он жизнь; если желаешь неба, то Он путь, ведущий туда; если хочешь бежать от мрака, то он свет; если ты голоден, то Он питание и пища» («Девственность», 16,99).

Всем христианам он подавал суть того же учения, особенно когда призывал к Евхаристии. Он говорил им: «Если хлеб — насущный, почему же ты принимаешь его раз в год?.. Принимай ежедневно то, что ежедневно идет тебе на пользу! Живи так, чтобы быть достойным получать его каждый день!.. Если ты получаешь его каждый день, то всякий день для тебя — это сегодня […]. Если сегодня Христос — твой, то Он воскресает для тебя во всякий день… Сегодня — это когда Христос воскресает» («Таинства», У,4,25).

А своих священников он любил так, что не побоялся сказать им: «К вам, которых я породил в Евангелии, я питаю не меньшую любовь, как если бы вы были моими детьми в браке!» («Обязанности», 1,7,24).

Так Амвросий создавал живую Церковь, но Церковью были для него и четыре соборных храма, существовавшие тогда в Милане, к которым он питал ревнивую любовь.

Прибыв в город, красавица-императрица Иустина, мать Валентиниана II, бывшая арианкой, потребовала для себя церковь, чтобы праздновать там Пасху со своими единоверцами, и не скрывала намерения назначить своего епископа. Амвросий смог ей противостоять, так как наконец-то существовал закон, запрещавший еретикам публичный культ.

Прямое столкновение, однако, произошло в Страстную неделю 386 года, когда Иустина явилась к нему после того, как она провела новый закон, который предоставлял всем христианам, в том числе и еретикам, свободу культа.

Теперь она была уверена, что Амвросий уступит. Сначала ариане просили собор за пределами городской стены, и Амвросий отказал. Они вновь пошли в наступление и потребовали Новый Собор — самый большой, расположенный в центре города. А иначе на голову епископа падет обвинение в сопротивлении императору с последующим наказанием ссылкой, если не смертью.

Амвросий возразил, что его долг — отдавать кесарю кесарево, но как раз-то соборы и не кесаревы.

Его диалектика обаятельна: «Что может быть почетнее для императора, чем сказать, что он сын Церкви?.. Действительно, император — внутри Церкви, а не над ней…»

Тем временем верующие, сплотившись вокруг Амвросия и «не смыкая глаз ни днем, ни ночью», жили в соборах, подвергавшихся угрозе и осажденных солдатами.

Чтобы сломить сопротивление народа, всех торговцев обложили налогом в двести фунтов золота, который они обязаны были заплатить в течение трех дней.

Те отвечали, что готовы были заплатить вдвое больше, лишь бы только сохранить свою веру и свои церкви.

На церковном дворе кто-то уже приготовил повозку, которая должна была увезти в ссылку епископа.

«Вы не должны страшиться, — проповедовал Амвросий, — какое бы страдание я не должен был вынести, я буду терпеть его во имя Христа».

Лишь в Великий Четверг, когда уже опасались худшего, император повелел снять осаду, так как с одной стороны солдаты угрожали перейти на сторону епископа, а с другой стороны Максимиан, с которым Валентиниан разделял власть, написал ему, осуждая насилие по отношению к католикам, и письмо содержало угрозу воспользоваться создавшимся положением. Что в действительности и было сделано на следующий год.

Но те ночи осады, проведенные в молитве, останутся в истории: Амвросий использовал их, чтобы дать своему народу возможность пережить на собственном опыте монашеские бдения, соответствовавшие обстоятельствам: он обучил его антифонному (то есть, двумя чередующимися хорами) пению псалмов и сочинил для него прекрасные гимны, которые еще и сегодня, подобно драгоценным украшениям, обогащают литургию.

Они вошли в употребление по всему Западу.

Пусть эту картину опишет Августин, который тогда еще наблюдал за ней глазами неверующего: «Всякую ночь, готовая умереть со своим епископом, бодрствовала толпа Твоих верных в церкви… Моя мать, раба Твоя, которая по усердию своему была в первом ряду во время бдений, жила молитвой. Да и мы сами, хотя еще и холодные и лишенные тепла Твоего Духа, все же чувствовали себя возбужденными от ошеломленной тревоги города. Вот тогда-то и стали петь гимны