Шрифт:
Закладка:
— Поеду-ко я от вас на Вавчугу. Там, сказывают, лучше торговое-то дело стоит, честнее ведется.
— Поезжай с Богом, посмотри. Старик там больно добрый живет — угостит.
Мимо окон нашей избы пронеслись сани с двумя молодцами, перевязанными через плечо полотенцами; на расписной дуге три колокольчика, на молодцах новые, синие суконные сибирки.
— Свадьба! — заметил хозяин.
— А часто они у вас налаживаются?
— Да дома больше народ живет, на сторону мало ходят: часто свадьбы бывают.
— Как же у вас этот обычай ведется?
— А опять-таки по пословице: «Выбирай корову по рогам — девку по родам». Берут больше ровню, потому всякий знает, что наказанным умом да приданым животом немного наживешь. А женятся: богатому как хочется, а бедному как можется. Чай, ведь так и везде. А деньги да живот — так и баба живет. Затем живут как смогут, потому опять, что всяк, ведь дом потолком крыт...
— Нет ли у вас при этом каких обыкновений?
— А об этом надо тебе у женщин спрашивать. Это уж ихное дело.
Бабы не сообщают ничего особенного против того, как ведется свадебное дело и в Поморье, и на Мезени, и на дальней Печоре, по старому исконному новгородскому обычаю.
— Нет ли других каких-либо обыкновений, примет? — спрашивал я у женщин.
— Да насчет коровушек...
— Сказывайте, сделайте милость!
— А вот, если поднимется лед на реке в скоромный день — коровы в этот год много молока давать станут; скроется река в постный день — много будет рыбы, а молока мало. Так это навсегда! Когда новую коровушку купим да в хлев приведем, завсегда приговор такой держим: «Хозяинушко! Вот тебе скотинка — люби ее да жалуй, пой-корми, рукавичкой гладь, на меня не надейся!» Вот даве про свадьбы-то спрашивал — слушай: коли попадет навстречу поезду воз с дровами — молодым счастья не будет. У кого в церкви сгорит больше свечи, тот и помрет скорее; опять же кто всей ногой на коврик встанет — одолят чирьи. Останутся после венца молодые вдвоем: и кто первый говорить начнет, тот и на всю жизнь большаком останется. Беременная баба не ругайся: дитя будет и злое, и совсем нехорошее. Коли хочешь, чтобы дети велись, не умирали, в кумовья зови первого встречного... Ну, а дальше-то, там, чай, как и везде...
— А что, например?
— На мизинце пятнышко беленькое завелось — счастье, на среднем — радость, на безымянном — несчастье, на указательном — печаль, на большом — обновка.
— Ну, а дальше?
— Иголкой и булавкой или острым чем не дарись: поссоришься. Нож купи хоть за копейку. В середине нос чешется — о покойнике слышать, кончик чешется — водку пить.
— А разве вы пьете?
— Бывает, — добавил за рассказчицу хозяин, — бывает да только не при людях, а в уголке где. Таков уж обычай. А вот тебе и моя примета: чешется лоб у меня — с кем-нибудь поздороваюсь; затылок зачешется, так либо прибьют, либо облают крепко. Это верно! А вот тебе и еще случай со мной. Слушай-ко!
Потерял я лошадь, искал всяко — не нашел. Да думал, продам-ко я ее в шутку — найдется. Бывало, слыхивал, эдак-то с другими не один раз, а десяток. И молвил сыну: «Купи, мол, Климко, серка!» А что, слышь, возьмешь? Да с тебя, мол, недорого: всего пятак. И деньги ему велел найти и взял их. Наутро слышу, сказываюсь соседи: «Конь-де твой, Селифонтьич, ходит за оленником в Оногре» (место у нас есть такое). Так вот ты об этом об деле как тут хошь, так и думай!
— А вот я хочу, хозяин, на родину Ломоносова проехать. Слыхал ли ты про него?
— Как не слыхать, знаем. Да ведь давно уж это, очень давно было. Непамятно! Ты вот на Вавчугу-то поедешь — мимо будет, остановись — спроведай!
Последние слова эти, не имеющие смысла, пришли мне на память и не выходили из головы во все время, пока мы осиливали переездом узкую, вытянутую в целую версту и кривую улицу города Холмогор. Звучали они, как бы сейчас вымолвленные, и тогда, как мы спустились с крутого берега в ухабы рукава Двины — реки Курополки, и раскинулись позади нас в картинном беспорядке по крутым горам и по предгориям старинные Холмогоры. Переехали мы и Курополку и втянулись вивняк противоположного городу отлогого берега реки этой.
— Вот и Куростров! — послышалось замечание ямщика.
Замечание было излишне: я и без него уже давно знал, что это Куростров, что на острову, образованном тремя рукавами Двины (Курополкой, Ровдогоркой и Ухтостровкой), лежат две казенные волости: Куростровская и Ровдогорская.
— Вот и Куростровская волость, смотри!
Вижу впереди множество деревушек, рассыпанных в беспорядке и не в дальнем расстоянии одна от другой; вижу между ними церкви, но это уже другое село — Ровдогоры. Слышу снова запрос ямщика:
— В которую же тебя деревушку везть велишь?
— Да в Денисовку, в Денисовку и ни в какую другую...
— Не знаю такой, да и нету такой — ведь, и даве так докладывал.
— Да быть, братец ты мой, этого не может.
— А оттого и может, что мы здесь родились и не токмя тебе деревни эти, и хозяев-то почитай в кажинной избе знаем в лицо и по имени. А деревни, какую сказываешь, не слыхали...
— Может быть, иначе зовется...
— Поспрошаем, может, и правда твоя. Эй, ты! Святой человек! Какая-такая есть у вас тут деревня Денисовка?
— А может — Болото; вон оно! — слышится ответ от прохожего и снова разговоры ямщика:
— Болото так Болото, в Болото мы тебя и повезем, так бы ты и сам сказывал. А то тут где их разберешь? Вон, гляди, три двора, а либо и два только: гляди и деревня это, и деревне этой свое звание. А сколько этих деревень-то тут насыпано? Несосветимая сила! Всех не вызнаешь...
Вот и Болото — деревушка в пять дворов.
— Да это ли, старичок, Денисовка-то?
— А была допреж Денисовка, звали так-то, звали. Ноне, вишь, Болото стало.
— А в которой избе, на котором месте Ломоносов родился?
— Не знаю, родименькой, и не спрашивай: не
