Шрифт:
Закладка:
Таковы известия о пребывании Петра Великого в городе Холмогорах. Народное предание сохранило еще прозвание заугольников, которое будто бы дал великий государь холмогорцам, видя, что они на первый приезд его прятались по домам, а потом постепенно привыкали к царским очам, начали выходить, но при приближении царя снова прятались за углы, в калитки и оттуда уже глядели на Петра.
— Боялись они того, чтобы царь не взыскал с них, не потребовал к ответу, потому что все ведь наши предки были беглые новгородцы!
Так мне объяснил это событие старик-холмогорец, подтвердивший это предание, но крепко обидевшийся, однако, когда я его в шутку назвал заугольником.
В 1698 году, на 10-е число октября, весь Глинский посад города Холмогор опустошился большим пожаром, начавшимся от двора Соловецкого монастыря. «Сей пожар (прибавляет Крестинин в своем «Начертании» истории города) достоин памяти не столько по великой гибели имения жителей Глинского посада, сколько потому, что сие несчастное приключение было поводом к уменьшению граждан и к упадку всего Холмогорского посада. До сего времени холмогорские купцы и ремесленники во время ярмарки проживали в соседственном городе Архангельском летнее время, а осенью возвращались в домы с желаемыми прибытками от торговли, но после сего пожара многие из холмогорских граждан не захотели на месте погорелых своих домов строить новые домы и начали поселяться в городе Архангельском...»
Промежуток времени между началом и половиной XVIII столетия для Холмогор не замечателен ни одним из особенно важных событий. Но в 1744 году случилось событие загадочное для туземцев, печальное по своим последствиям и в самой сущности.
Вот что рассказывают об нем.
В 1744 году, 26 октября вечером, когда архиерей Варсонофий в своей крестовой церкви служил вечерню, является в алтарь дворцовый офицер с приказанием, чтобы епископ немедленно очистил свой дом и выехал бы в другой. Варсонофий противился, указывал на краткость срока, на невозможность найти удобное помещение в бедном городке; но пристав именем царским приказал архиерею молчать и немедленно же приступить к исполнению его требования. Варсонофий перешел жить в деревянный дом за озером, построенный им для лета. Старый, огромный дом архиерейский строен был архиепископом Афанасием (на 6500 рублей, шесть лет); служил с 1691 года, в течение всех пятидесяти лет, жилищем холмогорских архиереев. В 1744 году взят он был в казенное ведомство. Его огородили со всех сторон длинным и высоким тыном с заостренными наверху бревнами и плотно скрепленными между собой. Внутри обширного двора построена была вскоре казарма, подле ворот тогда же поставлена другая казарма.
Таинственность приготовлений и построек, совершенных в изумительно короткий срок, наводила ужасна всех холмогорцев, но ничего нельзя было выведать. На расспросы у приставников получались грубые советы молчать, впредь не спрашивать, часто сильные угрозы и в редких случаях — одно гробовое, упорное молчание. День и ночь кругом зачурованного острога ходила стража, не подпускавшая к мрачному зданию на ружейный выстрел ни одного человека. Никогда не отпирались ворота, ведущие из острога к стороне Преображенского собора; по временам только скрипели они, когда приезжал в Холмогоры архангельский наместник, и опять замыкались эти ворота на неизвестный срок и время, когда через полсуток уезжал наместник назад. Строго запрещено было холмогорцам толковать между собой об этом здании на домах. Зорко следила стража за всяким. Только украдкой успевали передавать друг другу холмогорцы, что за высоким тыном заключен какой-то секретный арестант. Но и это слово брошено было на общее любопытство как-то случайно каким-то солдатом и то под пьяную руку, в крайнюю минуту сердечной откровенности.
Усилившаяся в городе дороговизна на съестные припасы возбудила общее недовольство, которое сдерживалось всеми про себя. Не сдержал это один только холмогорец, который раз решился высказаться главному приставу, генералу.
Генерал велел смельчаку замолчать и пригрозил даже тем, «что может-де быть и хуже и он может сделать так, что завтра же ему совсем не дадут есть...»
Холмогорцы продолжали оставаться в неведении и только безнаказанно могли видеть одно: что у старшего генерала и у всех его помощников, офицеров, мундир был с одним эполетом. Раз какому-то счастливцу удалось обмануть бдительность сторожей и сквозь щель в частоколе острога увидеть высокого, худощавого старика с седыми волосами, в бархатном кафтане со светлыми пуговицами, подле него женщину, всю в черном, и четырех малюток. Старшие гуляли по роще,примыкавшей к дому, младшие катались в шлюпке по пруду, которым заканчивалось огороженное тыном место. Между тем мог он различать двух мальчиков маленьких и двух девочек-подростков. Гораздо позднее какой-то солдат и тоже под пьяную руку, проболтался, что маленьких не учат грамоте и никакому рукоделью, и что-де это так и велено. Раз, и тоже случайно, узнали холмогорцы, что двух барышень привозили в Матигоры на Святках на крестьянские посиделки. Одни полагали причиной такой льготы большой подкуп, другие положительно не верили, и все до единого в течение целых тридцати семи лет, не знали, кто были заключенные, за что они привезены сюда и подвергнуты такому строгому аресту?
В 1781 году вдруг неожиданно отворены были ворота, сломан острог, уже заметно одряхлевший от времени, и в старом, опустелом архиерейском доме велено было поместить вновь учрежденную мореходную школу.
Тогда только холмогорцы узнали, что здесь была заключена бывшая правительница государства, принцесса Анна Леопольдовна с супругом своим принцем Антоном-Ульрихом и детьми, но все-таки боялись еще рассказывать и толковать между собой вслух.
Несчастные пленники привезены были сюда, как известно, из Раненбурга. Вместе с Анной Леопольдовной, кроме мужа, привезены были две малолетних дочери, принцессы. Здесь у заключенных родились еще двое: в 1745 году принц Петр и в 1746 принц Алексей. Здесь же в 1746 году от родов и тоски умерла принцесса Анна и здесь же, наконец, скончался в 1775 году и принц Антон-Ульрих.
Рассказывают, что, когда мореходная школа переведена была в Архангельск и место это назначено было в 1798 году для Успенского женского монастыря, находившегося до того времени в трех верстах от города, и когда рыли фундамент для соборного храма, землекопы нашли гроб, в котором лежали чьи-то кости, заключенные в бархатный кафтан. Некоторые приняли это за кости Антона-Ульриха, другие предполагали в них кости его камердинера или кого-либо из ближних приставников, потому что и эти не выпускались за стены таинственного здания и, вероятно, погребались также внутри их.
В 1781 году по
