по зову которого отправляемся ; к чертям на кулички?

— На Куликовского наплевать, это штрюцкая шляпа...

Ты знаешь, кто командовал красными под Волочаевкой, кто командует ими под Спасском?

— У красных кузнецы да конюхи командуют. Правда, Во-лочаевку штурмовал Блюхер, немецкий генерал, сукин сын...

— Блюхер — немец, не спорю, а кто собирается стукнуть нашего воеводу под Спасском?..

— Какой-то конюх Остряков...

— И маршал Мюрат был сыном конюха...

— Мюрат учился военному искусству у Наполеона! А этот Востряков у кого? У деда Вавилы хвататься за вилы...

— Вы имеете в виду Степана Вострецова? — спросил генерал Ракитин.

— Да, именно, господин генерал...

— Не люблю, когда опасного противника делают дураком. А знаете ли вы, что этот самый кузнец был награжден тремя Георгиями? А известно ли вам, что он геройски показал себя в сражении за Челябинск? Тоже не слышали? Стоило бы помнить: именно Вострецов ворвался в Омск и разоружил на вокзале несколько наших эшелонов. За все это я бы наградил Вострецова георгиевским крестом, а потом повесил бы. А храбрец храбрецом остается...

Столики, цветные витражи, офицерские физиономии, бухта, словно литая из синего металла, пыльные кактусы по углам зала завертелись перед Ракитиным.

Сместились, понеслись в пропасть годы, события, люди.

За мгновение ока он прожил двадцать последних лет — от парадной лестницы гимназии до грязных окопов под Митавой — и ошарашенно вертел головой, пытаясь что-то вспомнить.

Ничего не вспомнил.

Хмурым утром из Владивостока вышли пароход «Защитник» и канонерская лодка «Батарея», на них отправилась в свой поход Добровольческая дружина Пепеляева. Во Владивостоке остался генерал Вишневский: ему надлежало взять дополнительные военные грузы.

Шумело море, северный ветер гнал дождевые тучи. Генерал Ракитин тосковал на палубе; уже девятый год проводил он в военных наступлениях, отступлениях, приказывал убивать, сам убивал, а во имя чего эти бесчисленные убийства? Монархия погибла, буржуазная республика пала, Колчак казнен, белое движение погасло.

«Почему я решился на этот странный поход? Ведь наша экспедиция — всего-навсего кровавая фантастика, как изволил выразиться один офицер. Признаться, я согласен с ним и если отправился на Север, то от бессмыслицы собственной жизни. Кем же я стану командовать? Я, боевой генерал? Какими-то тунгусами да якутами, у которых пистонные берданы, и вот этих-то вояк поведу в бой против красных пушек? Смешно!

Сам себя отбрасываю к эпохе первобытных войн. Ратую горячо за шкуру через плечо!»

Ракитин продрог на ветру и спустился в кают-компанию: за утренним чаем оживленно беседовали Пепеляев и Куликовский.

Вот, кстати, и ты. Послушай, Петр Андреевич подал интересную мысль, я сразу подумал о тебе,— оживленно сказал Пепеляев.

Интересные мысли приятно слушать,— Ракитин присел к столу.

— Я предлагаю вот что,— немедленно заговорил Куликовский. Надо нам разделиться на две группы. Первая под командованием Анатолия Николаевича высаживается в Аяне^и по старому тракту пойдет на Нелькан, вторая отправится в Охотск. Там сейчас отряд Ивана Елагина, ежели к нему прибавить туземцев, наберется тысяча голов. По якутским условиям мощная сила. Их необходимо объединить в один отряд и, не теряя времени, поспешить на помощь Сибирской дружине...

Заманчиво! А кто возглавит охотский десант? — спросил Ракитин.

Ты, мои генерал! Кому, кроме тебя, доверить такое дело,— весело объявил Пепеляев.

Не нравится мне моральное состояние добровольцев. Заглядывал к ним — пьют, играют в карты, буянят. Военная дисциплина утратила свой смысл, обращаться же к пьянице и называть его «брат-солдат» выше моих сил,— пристукнул костяшками пальцев по столику Ракитин.

-— Восстановить чинопочитание теперь невозможно. В Якутском походе особенно важно братство дружинников, но если «брат-солдат» ослушается приказа «брата-генерала», можно и по уху,—чертыхнулся Пепеляев.

Генерал Ракитин отобрал себе группу офицеров, а в адъютанты взял Энгельгардта.

На траверсе Аяна он распрощался с Пепеляевым и Куликовским, канонерка «Батарея» взяла курс на Охотск.

Пепеляев пошел на Аян.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Карл Байкалов развернул энергичные действия против мятежников.

Красные отряды отбросили войско Коробейникова от Якутска и повели наступление на его опорные пункты. Мятежники проигрывали один бои за другим, Коробейников отошел на берег Лены, в село Никольское, и там создал укрепленный район.

Андрей Донауров работал в штабе Байкалова, писал всякие прокламации и воззвания, но жил потаенной надеждой пробраться в Охотск и разыскать Феону. В комнату Строда он приходил только ночевать, сам Строд приезжал на один-два дня и снова спешил в тайгу исполнять оперативные замыслы Байкалова. В один из своих наездов Строд задержался, и Андрей спросил, когда очистится путь на Охотск.

— К осени с мятежным корнетом будет покончено,— уверенно ответил Строд.

— Где теперь Коробейников?

— Где-то в верховьях Алдана, сил у него уже кет совершенно. Каюк корнету. А ты скоро в Охотске у своей Феоны будешь писать стихи,— пошутил Строд.

— Мало шансов разыскать Феону.

— Нельзя жить без надежды, дружище.

— Надежда, как река, обещает много, но оставляет на своих мелях...

Строд распахнул окно —при солнечном свете необозримо, бескрайне блистала, как расплавленное стекло, Лена.

— Удэгейцы называют Амур Млечным Путем, сошедшим на землю. С таким же правом молено величать и Лену.

— У этой реки даже больше прав на такое величание,— подхватил Андрей, но не испытал никакого удовольствия от пышной своей фразы.

С той поры как он утратил Феону, исчезло и вдохновение. Самые причудливые образы не будоражили сердца, в уме не рождались поэтические мысли, строки были пустыми и серыми. Творчество, особенно поэтическое, немыслимо без любви, его не оплодотворяют ревность или зависть; Андрей же мог писать, только когда возлюбленная была рядом и вдохновляла улыбкой, словом, лаской.

— Если бы я был писателем, то уже сейчас бы думал, как правдиво и точно запечатлеть революцию в историческом романе,— неожиданно сказал Строд.

— А меня мучает совершенно иная тема...

>— Скажи, если не секрет?

— Тема океана и его капли, народа и его детей. Человеческая судьба может ведь отторгнуться от народного корня и отлететь в сторону, как отлетают в океанский прибой брызги. Но брызги снова сливаются в каплю, она возвращается в океан, а человеческая личность в прежнее состояние уж не вернется. Личность-то прошла через многие необратимые изменения. Человек вне народа