В 1943 г. по просьбе своего друга, историка искусств Лионелло Вентури, Шагал прочел лекцию о своем творчестве – он говорил не только о себе, но о том, чего старался избегать всю жизнь; не прямо (Шагал всегда был деликатным человеком, предпочитал промолчать), но понятно для всех он сказал об авангарде, ставшем инструментом бесчеловечной политики, о сигнальных флажках супрематизма, приветствовавших сталинизм, об автоматизме сюрреалистов. Сказал Марк Шагал следующее:

«В искусстве недостаток “гуманизма” – не надо бояться этого слова – был мрачным предзнаменованием еще более мрачных событий. Пример великих школ и великих мастеров прошлого учит нас, что истинное высокое мастерство в живописи не согласуется с антигуманными тенденциями, которые демонстрируют нам в своих работах некоторые представители так называемых авангардных школ».

В лице великого живописца Марка Шагала человечество получило представителя позднего Ренессанса, напомнившего нам о христианском гуманизме, сумевшего преодолеть бесчеловечные доктрины дня – тихой, но упорной любовью. Марк Шагал всю жизнь писал рай, хотя век, в котором он жил, был отнюдь не райским.

5

«И более того, может быть, ответственность лежит на историческом христианстве… Именно христиане должны были осуществить правду коммунизма, и тогда не восторжествовала бы ложь коммунизма».

Николай Бердяев, написавший эти строки в 1935 г., был добрым знакомым французского католического философа Жака Маритена, впоследствии Маритен стал и другом Шагала. То, что пишет Маритен в том же 1935 г. в главной своей вещи «Интегральный гуманизм», – прямо относится к вопросам, мучающим Шагала. Маритен возражает Бердяеву следующим образом: «Мы не надеялись, что новые коммунистические директивы относительно социалистического гуманизма дадут материал для обсуждения проблемы гуманизма. С тех пор эта проблема стала модной; и можно только радоваться тому, что отныне на повестку дня поставлены вопросы чрезвычайной значимости».

Шагал, как и Маритен, как и Бердяев, постоянно спрашивает себя: если мы так долго ждали освобождения, если бы так долго ждали республики, и вот теперь видим, что «республика» – точно такое же зло, как «империя», то чего же теперь желать и куда бежать? Возможно, желанная «республика» и не имеет иного лица, кроме как это старое, имперское? Тогда зачем употреблять все эти гражданственные термины: «гуманизм», «равенство»? И есть ли у нас право на личное счастье?

Маритен пишет так (и это родственно картинам Шагала): «Подлинный гуманизм, гуманизм, осознающий себя, ведет человека к жертвенности и подлинно сверхчеловеческому величию, поскольку человеческое страдание открывает глаза и находит опору в любви, – оно не отказывается от радости, а жаждет еще большей радости, хочет ликовать в радости. Можно ли достичь героического гуманизма? Что касается меня, то я отвечаю – да».

Маритен писал накануне Второй мировой войны, масштабов которой никто еще предвидеть не мог; общество героического гуманизма, по Маритену, должно быть религиозным, но широко экуменистическим, объединяя моральные принципы разных конфессий, – и законодательство такого общества должно быть основано на принципах интегрального гуманизма. Маритен, в отличие, например, от Маркса, считает, что его проект объединения религий можно осуществить прямо сейчас. Маритен трактовал «христианский гуманизм» несколько отличным от Марсилио Фичино образом: Маритен не неоплатоник. Однако то была «ренессансная» посылка: феноменом всемирной «любви» объяснить общество.

Система, предложенная Маритеном, является философско-правовой. Вслед за Томасом Аквинским (Маритен неотомист), Маритен рассматривает текст Евангелия не только как основу веры, но как основу гражданских правовых норм. При этом различные порядки (юридический, политический, социальный) должны быть подчинены идее «абсолютного достоинства человека и его вневременным устремлениям как целям иного порядка, выходящим за пределы политического общества». При всем кажущемся прекраснодушии, то, что предлагает Маритен, не недостижимо; следует лишь законодательно признать, что человек существует не для государства и взаимодействие личностей является «высшей ценностью по отношению к политическому обществу».

Но именно это Шагал всегда и рисовал.

Маритен простыми словами объясняет то, что многим в Советской России и в Европе, становящейся фашистской, уже очевидно на опыте:

Категорию «Благо» (которая для Платона суть единое измерение, не делимое на личное и общественное) Маритен описывает и как «общественное благо», и как «благо человека»; при этом автор отмечает, что «гражданское общество стало основываться на общем благе и общей задаче, относящимся к земному, “временному” или “мирскому” порядку». Практически это означает, что большевистский и нацистский порядки взяли на себя функцию организации «общего блага» (племенного, классового, государственного), не имеющего отношения к духовной цели человека.

Эти, весьма очевидные, истины Маритен излагает наивно-простым языком – как Шагал, когда пишет картины.

Шагал познакомился с Маритенами (жена философа, Раиса Маритен, была русской) уже в Америке, в годы войны, когда обе семьи покинули Европу. То, о чем Маритен (и Бердяев) говорили в 1935 г. в Париже – до Марка Шагала, скорее всего, не доходило, и, возможно, его не убедило бы соображение, что именно «христианский гуманизм» (а не «гражданский гуманизм», не «иудейская республика», не капиталистическая демократия) может противостоять как фашизму, так и коммунистической диктатуре. Однако Шагалу хватало собственных впечатлений.

Бердяев пишет то, что сегодня многим уже очевидно, то, в чем Шагал мог наглядно убедиться, наблюдая эволюцию своих «друзей» – авангардистов – Малевича или Родченко. «Коммунизм в России принял форму крайнего этатизма, охватывающего железными тисками жизнь огромной страны, и это, к сожалению, вполне согласно со старыми традициями русской государственности». Республиканская идея приняла формы традиционной, привычной для России государственности – то есть империи. Произошло это по причине неотменимых культурных алгоритмов; как выражался Александр Зиновьев, «из соломы небоскреб не построишь»; а Ленин высказался еще более прямо: «мы строим государство из тех кирпичей, что ставил капитализм». Но российский капитализм оставил только конструкцию империи – и ничего кроме.

В Советской России случилось так, что за «демократическими» преобразованиями в стране призвали следить карательные органы – ту самую «охранку», ненавидимую революционерами, олицетворявшую порядки, против которых задумывалась пролетарская революция. Если бы рабочим, участникам стачек на заводах 1905 г., сказали, что уже в 1928 г. – при победившей пролетарской революции! – начнется так называемое «Шахтинское дело» против вредительства и саботажа на Донбассе, а затем последует процесс «Промпартий», – рабочие бы ужаснулись. Однако обстояло именно так. «Коммунизм создает деспотическое и бюрократическое государство, призванное господствовать над всей жизнью народа, не только над телом, но и над душой народа, в согласии с традициями Иоанна Грозного и царской власти. Русский преображенный марксизм провозглашает господство политики над экономикой, силу власти изменять как угодно хозяйственную жизнь страны. В своих грандиозных, всегда планетарных планах коммунизм воспользовался русской склонностью к прожектерству и фантазерству, которые раньше-де могли себя реализовать, теперь же получили возможность практического применения… Русский коммунизм, с моей точки зрения, есть явление вполне объяснимое, но объяснение не есть оправдание. Неслыханная тирания, которую представляет собой советский строй, подлежит нравственному суду, сколько бы вы ее ни объясняли. Постыдно и позорно, что наиболее совершенно организованное учреждение, созданное первым опытом революции коммунизма, есть Г.П.У. (раньше Чека), то есть орган государственной полиции, несравненно более тиранический, чем институт жандармов старого режима, налагающий свою лапу даже на церковные дела…» (Н. Бердяев, «Истоки русского коммунизма»). Сегодня нам известно, что этот алгоритм: передача управления демократической революции карательным государственным органам – типичен для российской культуры; опричник Борис Годунов всегда олицетворяет перемены.