называемой производственной темы в советском искусстве. Напомню сюжет: директор одного крупного научного учреждения Махонин желает защитить докторскую диссертацию. Сам написать ее он не умеет, да и не хочет, вот и воспользовался услугами некоего Уклейкина, который не безвозмездно согласился помочь создать докторскую диссертацию для бездарного руководителя, стремящегося стать почтенным академиком. Корпорация лиц, скромно пожелавших остаться неизвестными, за находящуюся «в пределах разумного» сумму, состряпали ему докторскую диссертацию. Функции «связного» были возложены на некоего Солому – прирожденного бизнесмена от научных трудов. И если бы не энергичное вмешательство юридических органов и прессы…?! И все всё понимали уже тогда. В.В. Бибихин запишет в дневнике то, что скажет в 1971 году А.Ф. Лосев:

«20.06.1971. Докторская защита состоит из одной формалистики, сама по себе она пустое дело. Начать с того, что без кворума диссертация провалилась, так что надо сидеть, изображать из себя кворум. Я ухожу при всякой возможности в другую аудиторию, и пока они так канителятся, я успеваю с несколькими человеками переговорить» [29, с. 42].

Все это вызвало протест, в том числе в виде попыток «выхода из структуры», как скажет об этом В. Налимов [116, с. 43].

Да, в советской культуре действительно существовала такая форма протеста – возможность выйти из структуры, оставаясь в ней. Это – творчество, художественное, пародия на лингвистику, на науку. Это игра ума, умственный эксперимент, где проведен смотр всех языковых возможностей. Это и есть главное – любоваться словом и в нем представить читателю или слушателю другую культуру – пусть пародийно, загадочно или иронично, играя и словом и расстановкой акцентов. Как образно скажет С.С. Неретина,

«это путешествие дилетантов, создающее образ культуры»,

«в науке и культуре XX века лейтмотивом современности является переосмысление своих будто бы незыблемых начал; мы вольно или невольно проигрываем в нынешней, сиюминутной ситуации казалось бы забытые темы и средства изображения; выявляется та, по выражению Ю.М. Лотмана, закономерная и целесообразная неправильность, которая и составляет сущность нового прочтения старого, что объясняет в иных отношениях загадочный факт гетерогенности и полиглотизма советской научной языковедческой культуры» [119, с. 164].

Более того, гетерогенность соседствует с разрывом континуальности, а это, по словам М. Ямпольского, есть форма беспамятства. Парадоксально, но именно беспамятство позволяет преодолеть меланхолию, являющуюся, согласно Фрейду, работой памяти, выражающейся в практике пародирования. Пародия, как известно со времен тыняновских штудий, – это форма переписывания текста, в нашем случае – научного текста по языкознанию. И в то же время – это форма литературной референции. Главным объектом пародирования явился, таким образом, научный лингвистический текст [179, с. 10 – 11].

Еще в середине 60-х появляется публичный интеллектуальный эпатаж, который провокационно и агрессивно, на грани скандала, снижает образ науки, в нашем случае – советской лингвистики – через подчеркнуто пародийное использование ее основных черт. В первую очередь, – представление научного как «ученого» (от «образованщины» до умственной и социальной неполноценности), но в любом случае, по словам Б.В. Дубина, как неуместное, неадекватное, несвоевременное [66, с. 163].

Самый ранний, наверное, С. Довлатов:

«Агапова достала блокнот и записала на чистой странице – Левин. Стала перебирать знакомых мужа…. А вот приходил на днях один филолог со знакомой журналистской…Или даже, кажется, переводчик. Служил, говорит, надзирателем в конвойных частях…Жуткие истории рассказывал…Фамилия нерусская – Алиханов. Бесспорно, интересный человек… Бывший надзиратель оказался дома… Алиханов встретил ее на пороге. Это был огромный молодой человек с низким лбом и вялым подбородком. В глазах его мерцало что-то фальшиво неаполитанское. Затеял какой-то несуразный безграмотный возглас, и окончить его не сумел…. Комната производила страшное впечатление. Диван, заваленный бумагами и пеплом. Стол, невидимый под грудой книг. Черный остов довоенной пишущей машинки. Какой-то ржавый ятаган на стене. Немытая посуда и багровый осадок в фужерах. Тусклые лезвия селедок на клочке газетной бумаги… Вы филолог? – спросила Агапова. – Точнее – лингвист. Я занимаюсь проблемой фонематичности русского „Щ“… – Есть такая проблема? – Одна из наиболее животрепещущих… Слушайте, что произошло? Чем я обязан неожиданному удовольствию… лицезреть?… Надзиратель опрокинул вторую бутылку. – Мы готовим радиопередачу „Встреча с интересным человеком“. Необходим герой с оригинальной биографией. Вы филолог. Точнее – лингвист, бывший надзиратель. Человек многоплановой жизни… У вас многоплановая жизнь? – Последнее время – да, – честно ответил надзиратель. – Расскажите поподробнее о ваших филологических исследованиях. Желательно, в доступной форме. – Я вам лучше дам свой реферат. Что-то я плохо соображаю. Где-то здесь. Сейчас найду…. Алиханов метнулся к напластованиям бумаги…» [64, с. 44 – 46].

Прием обессмысливания составляет программируемый социальный эффект – показать отношение общества к действительности, как у Вл. Новикова в «Романе с языком»:

«…да, в филологической сфере свинства тоже немало, но именно такого, слава богу, нет: ни ко мне никто не пристраивался, ни сам я в короткую пору администрирования отнюдь не пытался откусить часть авторства таких грандиозных изобретений, как „Интонационные особенности взволнованной речи женщин среднего и пожилого возраста“ или „Семантические аспекты футбольной лексики“» [122, с. 214].

Это стеб на уровне массовой коммуникации: по сути речь идет, как считает Б.В. Дубин, о групповой (группа – лингвисты) негативной самоидентификации [66, с. 164]. Прекрасный прием – рассказ М. Веллера:

«Был такой анекдот: Профессор филологии посетил публичный дом. И вот после любви, отдыхая с девицей в кровати, он заговорил с ней об единственном, что знал – о литературе. И тут девица проявляет такую начитанность, такую эрудицию и полет мысли необыкновенный, что профессор в изумлении восклицает: „Боже, девушка, что же вы здесь делаете? да вам надо…в университет, на филфак!“ На что девица, потупившись от смущения, с неловкой укоризной возражает: „Ах, ну что вы, профессор, меня мама сюда-то еле отпустила…“».

И еще:

«В Большом Доме на Литейном был соответствующий отдел, укомплектованный все больше интеллигентными филологами с университетским образованием, которые, как полагается нормальным филологам, ничего в жизни не умели, а умели только читать книги. Из небогатого умения этих книгочеев государство пыталось извлекать посильную для себя пользу. Они весь рабочий день читали себе вволю изданные на Западе книги наших эмигрантов, анализируя их на предмет вредоносности. За это филологам платили прекрасную зарплату офицеров КГБ, чтоб они не вопили о ненужности гуманитарной культуры в СССР и не впадали в диссидентство» [46, с. 73, 247].

Для советской эпохи 60 – 90-х годов характерна тотальность подобного провокативного отношения к науке о языке, непрерывность