Он же резюмирует:

«Похоже, что лингвистика, эта бедная Золушка, которая, казалось, только и делала, что ходила в обносках: то биологии, то психологии, то формальной логики, то математики…» [76, с. 199].

В начале 80-х можно видеть, сплошь и рядом, разрывы и топтание на месте. У В.И. Красикова я нашел комментарий к событиям тех лет:

«Тьма хороших интеллектуалов могла в лучшем случае конкретизировать, детализировать, закрывать белые пятна на готовом полотне, сотканном метафизической интуицией гения. Но возобновить прерванное мог только другой ключевой субъект познания, рождение которого проблема личностная. Сколько потенциальных гениев остались в закупоренном состоянии, будучи не в силах превозмочь прежде всего себя, свою инфантильность, а потом уже и чужую парадигмальную чару, социальные суггестии? Потому со смертью ключевого субъекта познания в той или иной науке она замирает вплоть до появления других, которые подхватят эстафету через отрицание-превозмогание парадигмы» [94, с. 235].

Пока же, в 80-х, стали часто публиковаться статьи, начинавшиеся словами серьезную озабоченность вызывает состояние современной отечественной лингвистики….

Обратимся к одной из них, принадлежащей Ю.Н. Караулову, который в 1982 году возглавил Институт русского языка им. В.В. Виноградова АН СССР.

«Современное состояние науки о языке характеризуется парадоксальным фактом: сегодня написать теоретическую работу, выдвинуть новые идеи, даже создать целую новую теорию легче (заметим еще – и престижнее), чем внедрить уже имеющиеся идеи, воплотить готовые теории. Можно даже сказать, что в языкознании сегодня наблюдается перепроизводство идей: есть порождающая теория, но нет ни порождающей, ни трансформационной грамматики какого-то конкретного языка, есть теория тезаурусов, но нет тезауруса хотя бы одного из литературных языков народов нашей страны; более того, не для всех языков созданы и толковые словари. Таким образом, при наличии известной нужды в таких лингвистических объектах, воплощающих теорию, как грамматика нового типа или словарь нового типа, в сегодняшнем языкознании, тем не менее, стихийно складывается тенденция к преобладанию теоретических работ, т.е. к созданию избыточного числа фактических описаний, но более высокого уровня, так сказать, второго порядка, в которых обычно только намечаются новые подходы, иллюстрируются некоторые возможности выдвигаемой идеи, указывается направление, в котором надо идти, чтобы получить определенный результат. Авторы учат, как надо делать, но не делают сами, поэтому результата как такового не бывает, новая вещь в итоге такого исследования не получается, создается лишь, как замечает остроумно один известный лингвист, „информационный шум“ <…>.

Издание наших книг способствует утверждению иллюзии, что они-то и есть если не единственный, то основной практический результат. Однако подобный результат находит применение лишь в работах небольшого числа родственных специалистов, причем, иногда его использование не идет дальше формальных ссылок в библиографии. Круг, так сказать, замыкается. Это работа на себя, работа, направленная на самосовершенствование, саморазвитие, своего рода лингвистический культуризм <…>. Речь идет только о том, что подобная направленность исследований не должна становиться, как это бывает, к сожалению, в сознании самих ученых, единственной целью и самоцелью лингвистики. Нам надо бы помнить, что решение далеко не всякой проблемы увеличивает наши знания, расширяет круг представлений о языке вообще, а потом ведь и не все знания оказываются полезными и нужными. <…> Что касается трудоемкости непосредственного внедрения, т.е. трудоемкости работы по созданию новых лингвистических объектов, то в наш век коллективного творчества, всесоюзной и международной кооперации и координации исследований, это препятствие на пути расширения практических выходов науки о языке, казалось бы, легко преодолимо. Однако, как показывает опыт такой кооперации и координации, объединение усилий ученых – от коллектива, работающего над какой-то темой в пределах одного института, до международного сотрудничества целых учреждений – приводит пока только к экстенсивному росту, увеличению масштабов, так сказать, обрабатываемых площадей <…> Прогнозирование развития науки о языке, в том числе и долгосрочное планирование, всегда осуществлялось либо по проблемам, а значит не предполагало какого-то практического выхода за исключением учебников, либо по темам, а значит – „по площадям“, когда практическим результатом должна стать сама проработка темы, некоторое описание, книга, серия, подразумевающая, естественно, рассмотрение и решение входящих в тему проблем. Планы фактически никогда не включали целей. Отсутствие целевой ориентации приводило, в частности, к тому, что материал, всегда имеющий тенденцию расти до бесконечности, в ряде случаев начинал господствовать над исследователем, уводил от основной идеи. Определяющим становился ложный пафос полноты описания, которая на деле никогда не может быть исчерпывающей, и в итоге важные и нужные работы растягивались иногда на десятилетия» [85, с. 26 – 33].

Таким образом, основная проблема, с которой столкнулось сообщество лингвистов 80-х, – это общественная ценность качества научного результата и поиск ответа на вопрос, какое научное достижение является действительно значимым. Тогдашнее научное сообщество демонстрировало черты частичной закрытости и нетолерантности к новым идеям. По словам В.Е. Чернявской, когнитивные, т.е. собственно познавательные, факторы пришли в противоречие с социально обусловленными, внешненаучными факторам [164, с. 78].

Вяч.Вс. Иванов так будет вспоминать о судьбе В.В. Виноградова:

«Я думаю, что не аресты и повторные ссылки и ругань в газетах сломили Виноградова, а уже после всего этого внезапно пришедшее вознесение его и возведение в ранг наместника Сталина в языкознании: о сталинских сочинениях на эту тему Виноградов написал около полутора сотен статей! Труднопереносимой его чертой было презрительное отношение к большинству людей вокруг. Добро бы он просто брюзжал и ворчал на тех многих, кто этого заслуживал. Он окружил себя ничтожествами и льстецами, в удобный для них час низвергших его с академических высот. Отделение литературы и языка, где он до этого низвержения долгие годы был полновластным правителем, до сих пор хранит следы того времени, когда он начал насаждать карьеристов и подхалимов» [80, № 3, с. 166].

В конце 80-х гг. лингвисты, каждый по своему, попытались осмыслить пройденный ими путь – от средины XX века.

В.К. Журавлев так проследил судьбу советской лингвистки второй половины XX века:

«Первоначально многие считали лингвистику pilot science – ведущей наукой, наукой-эталоном, использовали ее идеи, приемы и методы при решении своих задач… Но сегодня престижность нашей науки, кажется, падает… Лингвисты получали звания академиков и право удовлетворять научное любопытство „за казенный счет“» [76, с. 18 – 19].

Вот и Р.М. Фрумкина в своих воспоминаниях честно признается, вспоминая 80-е,

«…таким образом, я за государственные деньги занималась любимым делом, и государство же обеспечивало связь между мною и моим потенциальным