Естественно, что за обрывом традиции последовал кризис идей. Это уже эпоха 90-х. Максим Соколов так охарактеризует то время:

«Страна тяжко поворачивалась после большевицкой порухи и все для того, чтобы русская культура явила собой рагу из разогретых к ужину несвежих бартовщины и фукотовщины под соусом из еще более несвежих проклятых поэтов. Еще можно смириться с тем, что в продовольственных лавках торгуют импортными неликвидами с просроченным сроком давности, но когда в области духа наблюдается культовое поклонение импортному утильсырью двадцатилетней (как минимум) давности, это значительно труднее списать на временные неудобства переходного периода» [147, с. 535 – 536].

Конец XX века действительно оказался для советской и постсоветской лингвистики временем кризиса идей. Мысль отвлеченная, лишенная прагматических ориентировок, претендующая на построение мировоззрения, не встречала общественного энтузиазма. Обыватель, романтически интересующийся, есть ли жизнь на Марсе, стал анахронизмом. Анахронистичным казалось любое умственное конструирование, не обещающее быстрых практических результатов. Изменилась ментальность не научных работ, изменилась ментальность человечества. В сущности, все захотели из теории получить немножко хлеба с маслом. И вся направленность мысли стала именно такой. Бескорыстное искание истины, как называли науку раньше, подверглось всеобщему осмеянию, в том числе и в среде ученых.

Б. Акунин просто и емко отобразит сложившуюся ситуацию в романе «Ф.М.»:

«Антонина Васильевна выходила за старшего научного сотрудника, доктора наук, зарплата четыреста рублей с надбавками. Это раньше очень много было. А что теперь что? Другие как-то приспособились…» [5, с. 126].

А вот по таким автобиографическим заметкам политических деятелей постперестроечной эпохи, конца 90-х г. XX в., какие приводятся ниже, вполне достоверно можно судить об отношении власти к науке. Перед нами фрагмент из книги А.М. Брячихина, префекта Западного административного округа г. Москвы при Ю.М. Лужкове:

«…У меня сохранилось письмо избирателя: „Тут у нас один ученый заявил: „Ученым нечего терять, а приобретут они все“. Бейте их, Алексей Михеевич, бейте, не бойтесь!“ Я понимал, что это шутливое пожелание имеет под собой очень серьезную основу. Работая в Севастопольском районе, где только научно-исследовательских институтов было тридцать, я часто встречался с научными работниками (кстати, академики Е.М. Примаков и Л.И. Абалкин выдвигали меня кандидатом в народные депутаты СССР) и убедился, что в Советском Союзе перепроизводство ученых, которые десятилетиями писали монографии и диссертации, имели избыток свободного времени (поскольку мало кто интересовался этими работами), ездили на овощебазы, зарабатывали отгулы, гуляя с повязками „народная дружина“ по вечерним улицам, играли в настольный теннис на рабочих местах – все это хорошо знакомо вам, читатель, по фильмам и книгам про творческую интеллигенцию „застойных“ времен.

И когда началась перестройка, именно творческая интеллигенция первая оказалась у микрофонов на трибунах – голосистая, языкастая, на вид приятная, бедная, честная. Она рванула во власть, сминая все на своем пути, – нищие ученые одолели „богатых партократов“, „зажравшихся красных директоров“, „ястребов-генералов“, всех! Именно та самая интеллигенция, которая, невзирая на реальную жизнь, вдалбливала в головы и „партократов“, и директоров, и генералов железобетонные основы марксизма-ленинизма и оказалась не в состоянии осмыслить реальное состояние нашего общества, не предложила никаких новых путей для развития страны – и эта интеллигенция победила, хотя в результате стала жить намного хуже. Плоды „побед“ интеллигенции теперь очевидны всем! <…> Тогда, в конце восьмидесятых, меня поражала общественная ложь. На каждом углу кричали о привилегиях партийных работников, но избирателям моим в голову не приходило допросить с таким же пристрастием сословие наших рвавшихся во власть почтенных академиков, профессоров, докторов наук. А у этого сословия зарплаты были от 1.200 до 1.800 рублей, квартиры в элитных домах от ста метров и больше, дачи на участках по пятьдесят соток, „рабочие“ дачи, служебные автомашины, спецполиклиники Четвертого управления Минздрава, закрытые столы распределения продуктовых заказов, возможности получения дефицитных тогда книг. В Севастопольском районе проживало триста тысяч человек, бюджет района – сорок миллионов рублей. Сравните: всего на семь тысяч работников академических вузов тратилось тридцать миллионов рублей! И вот некоторые из них (академики, профессора, доктора наук) первыми кричали о заевшихся „партократах“ и о своих страданиях в период „застоя“ – и рядовые избиратели им, к сожалению, безоглядно поверили. Я согласен, что крупные ученые не должны бедствовать. Но их достаток должен быть оплачен работами, приносящими обществу несомненную пользу <…> В 1990 году я направил руководству страны записку о неотложных мерах по практической перестройке академической науки. Предлагал ликвидировать специальное обслуживание ученых, пересмотреть порядок их награждения, научные учреждения перевести на самоокупаемость и сократить параллельные структуры, чтобы два института не делали за казенный счет одну и ту же работу. Записка эта бурно обсуждалась в Академии наук, ученые (естественно) встали стеной на защиту своих карманов, но довольно скоро проблема эта уже перестала волновать меня: пришедшие во власть „младшие и старшие научные сотрудники и завлабы“ быстро привели науку к нищете, о каких привилегиях можно теперь говорить, когда директора научно-исследовательских институтов стреляются потому, что их сотрудникам месяцами не платят зарплату… <…> И нельзя сказать, что положение обществоведческих научных учреждений сегодня в России незаслуженно. Нынешняя нищета прямое следствие десятилетий безделья <…> Пересказы жизни западных стран ее не заменят. Ученые не находят себе места даже в коммерческих структурах потому, что в них платят за результат, а у российской науки с результатами туговато, много болтовни. Если просеить болтовню, что останется: или слизанный „один в один“ западный опыт, или детское упрямство „как надо делать, я не знаю, но вы делаете все не так“. Гадалок, обличителей хватает, а специалистов – почти нет. Талантливые ученые, дельные экономисты найдут себе место в жизни, их труд будет оплачен по достоинству, остальным же придется менять профессию. Это жестокий процесс естественного отбора, но он сейчас идет во всех сферах жизни. Жалко и учителей, и инженеров, и писателей, и журналистов, и художников, и актеров, и военных, и врачей. Ученых жалко меньше всего – они были заводилами и участниками бездумной „перестройки“. Теперь настала их пора расплачиваться» [40, с. 121 – 126].

Не надо думать, что подобные взгляды на гуманитарную науку свойственны лишь чиновникам. Парадоксально, но сами филологи – маститые филологи – в какой-то момент тоже поняли свою несостоятельность. Меня поразили слова академика Ю.С. Степанова, которыми он неожиданно и внешне немотивированно завершил свое предисловие к книге «Квадратура смысла», посвященной французской школе анализа дискурса:

«Ю. Степанов (академик с шестидесяти лет). На островах Фиджи людей, достигших шестидесяти лет, удавливают шнурком, чтобы они не мешали