Шрифт:
Закладка:
Зеленогаевцы молчали. Глядели во все глаза на Анну Егоровну, и были те глаза разными. Одни — такие же недоуменные, другие — жалостливые.
Тишка ухмылялся. Перехватив взгляд Николая, он не погасил ухмылочки, а осклабился еще откровеннее. На-ка, мол, выкуси!
Прокурор задавал вопросы рокочущим голосом, для убедительности шлепал по столу растопыренными пальцами. Округлые слова его катились, будто картошка из разорванного мешка, и выходило, что Анна Букалова — пособник фашистов, что она подрывает мощь героической Красной Армии и подло бьет в спину нашим доблестным войскам, которые мужественно сражаются на фронте.
— Близкие у вас есть на фронте, гражданка Букалова? — спросила судья, заглянув в какую-то бумажку.
— Сыны, — почти не размыкая рта, прошелестела Анна Егоровна. — Сыны воюют… На Мишу и Саню похоронные пришли, а Володя еще воюет.
В зале зашептались, стали переглядываться друг с другом.
— Вот видите, — довольно, будто ему удалось наконец-то уличить подсудимую, сказал прокурор, — сыновья на фронте, а вы за их спинами крадете хлеб. Выходит, вы злейший враг своим сыновьям…
— Не касайся! — пронзительно закричала Анна Егоровна и резко повернулась к прокурору. — Не касайся моих сынов! Я их вырастила, я на войну их проводила, и ты своими ручищами не лапай…
— Успокойтесь, Анна Егоровна, — просто сказала судья и налила стакан воды. — Выпейте и успокойтесь.
Анна Егоровна машинально выпила воду и снова сникла.
— Ваша сила, — хрипло сказала она, — и судите, а сынов моих не трогайте. Не то я вам глаза повыцарапаю…
— Ого! — насмешливо протянул прокурор. — Советской власти грозите?
В зале нарастал шум. Глухой, будто из-под земли. Вроде все сидели как положено, но кто-то елозил на скрипучей скамье, кто-то натужно кашлял, сморкался, шептался с соседями.
Судья то и дело стучала карандашом по графину с водой и требовала тишины, а шум не убывал. Николай невольно поймал себя на том, что без нужды притопывает ногой. Ребятишки в дверях затеяли толкотню. Их, вопреки обыкновению, тоже никто не унимал.
Судья пошепталась с заседателями. Те согласно закивали.
Это встревожило Николая. Чем больше он всматривался в лицо судьи, круглое и безбровое, с глазами, которые подмечали все вокруг, тем больше у него возникала неприязнь. Судья выясняла все мелочи дела. Спросила, сколько трудодней подсудимая выработала в колхозе, потом долго мытарила Осипа Осиповича, пока тот не признался, что сбор колосков после уборки еще не организовали.
— Значит, они бы пропали?
— Почему пропали? — возразил председатель. — Ребятишек бы из школы послали… Все бы подчистили, не дали пропасть.
Прокурор стал выяснять, занимается ли подсудимая самогоноварением. Буколиха ответила, что был грех, как сына в армию провожала, а больше не варивала.
Орехов мог это подтвердить. Более того, когда на Анну Егоровну составили акт насчет колосков, она зарыла в саду самогонный аппарат и сказала Николаю, что больше у нее никто капли самогона не получит, пусть хоть за бутылку дойную корову на двор приведут. На вопрос Николая, зачем же тогда сохранять самогонный аппарат, Анна Егоровна ответила:
— Война кончится, вырою… Володя возвернется, гулянку устрою. Не вернется, с добрыми людьми поминки справлю.
Орехов поверил ей. Когда прокурор стал наседать, чтобы Анна Егоровна призналась насчет самогона, он вскочил и крикнул на весь зал:
— Чего вы ей душу мотаете! Мало вам паршивых колосков, так с другого бока заходите!
Судья рассыпчато застучала по графину, но выкрик Орехова подогрел глухой шум в зале. Один за другим понеслись крики:
— Сыновья на фронте погибли, а мать в тюрьму посадить хотите?
— Самого бы тебя, гладкого черта, на войну!
— Приспособились с бабами воевать…
В последнем слове подсудимая Букалова сказала:
— Судите, вы власть.
Суд ушел в пустовавшую боковину на совещание и, возвратившись, объявил, что признал Анну Егоровну Букалову невиновной.
Нагнув голову, прокурор пробирался к выходу сквозь толпу зеленогаевцев: «Разрешите!.. Позвольте!..» Расступались неохотно, а кузнец нарочно поднял руку и загородил проход. Прокурор наткнулся на этот живой шлагбаум.
— Разрешите пройти, — резко сказал он и дернул кузнеца за рукав.
Федор Маркелович не замечал его, занятый разговором с соседом. Прокурор растерянно замешкался, потом поджал губы, пригнулся и прошел под рукой.
— Вот так-то, — одобрительно сказал Федор Маркелович. — Приучайся перед людьми сгибаться.
Уборка была закончена. Комбайны увезли в МТС. Степан Тарасович лег в больницу. Николай помогал Анне Егоровне по хозяйству, отсыпался. Когда подсчитали заработок, оказалось, что он приедет к отцу не с пустыми руками.
В октябре на вершинах Терскея стали расти снежные шапки. С гор поползли рваные облака. Зарядили дожди. Словно осенняя погода решила рассчитаться за засуху и теперь без времени и без толку поливала землю. Листья, сбитые дождем, плыли в арыках, желтели на крышах, гнили на вспухших, скользких полях.
Николай отправился в город и вернулся с обновами. Купил за пять тысяч подержанный костюм и сапоги жидкой козлиной кожи с подошвами из автопокрышек. Сапоги стоили четыре тысячи.
Анна Егоровна потихоньку готовила Николая в дорогу, в дальний город Вологду, где отец ждал единственного сына.
От Володи пришло письмо — захватанный треугольник со штемпелем полевой почты и торопливыми, скупыми строками.
«…прет он, зараза, по нашей земле, смертным ходом. Недавно мы хутор отбили, видел я там наших пленных убитых. Страшно, маманя, смотреть. Мы дома кабана аккуратнее кололи…»
— Да что же такое над народом-то делают? — всплеснула руками Анна Егоровна. — Неужели сила наша под корень перевелась?
Ночью Николай не мог заснуть. Утром он написал заявление.
— На фронт прошусь, — сказал он.
— Чумовой! — Анна Егоровна осела на лавку и почему-то перекрестила Николая. — Батька его ждет не дождется, а он вишь куда завернуть надумал. Здоровые мужики есть, не нужон ты на фронте со своей кочерыжкой.
Врачиха с сердитыми глазами заставляла сгибать и разгибать ногу, жестко щупала багровый шрам и написала заключение: «Ограниченно годен».
С этой резолюцией Орехов и пробился к военкому.
Майор устало улыбнулся и заметил, что тоже должен быть на фронте, а вот командует военкоматом.
— Что вы мне морочите голову, молодой человек? — сердито добавил он. — На фронт я вас не имею права послать.
Орехов прошел к дерматиновому продавленному дивану и уселся поудобнее.
— Надолго расположились? — осведомился военком.
— До отправки на фронт.
У майора растерянно ворохнулись глаза, но он сдержал себя. Сказал, что до закрытия военкомата еще три часа, а Орехов может
