«Притворился, подлюка», — сообразил Николай и инстинктивно выставил руку для защиты.

Тишка не бросился на него. Он нырнул к кусту, вскинул на спину какую-то ношу и быстро ушел в темноту. Николай услышал, как забулькала вода, потом зашуршали камыши. Тишка, видно, знал брод через саз и уходил, уносил улику — ворованную пшеницу.

Николай с трудом разыскал лошадь и возвратился на стан.

На стук отозвался испуганный голос Оли, потом звякнул засов, и в дверь высунулась забинтованная голова.

— Удрал, подлец, — сказал Николай в ответ на немой вопрос агронома. — Тишка был, Катуков Тихон… Драться кинулся, потом ушел через саз. Топко там, на лошади не проедешь, а брода я не знаю.

— Ты хорошо рассмотрел, что это был Катуков? — недоверчиво спросила Оля. — Мне казалось, что чужие, наезжие были…

— Куда уж лучше, — усмехнулся Николай, ощущая, как ноет в паху. — Гимнастерку, сволочь, мне изорвал…

— Умойся, Коля, — сказала агроном. — Ты же в грязи с головы до ног…

Оля расспрашивала подробности ночной встречи.

— Ничего, теперь ему не выкрутиться, — утешила она огорченного Николая. — Я обо всем напишу в район.

— Голова болит?

— Прошла… Погляди, может, снять повязку?.. Не хочется мне с замотанной головой в МТС показываться. Расспросы начнутся, а нам пока лучше помалкивать.

Она подошла к Николаю и присела на корточках.

— Сними повязку.

Рана затянулась спекшейся корочкой.

— Припудрю — и сойдет, — сказала агроном, рассматривая себя в крохотное зеркальце, неведомо откуда появившееся в руке. — Хорошо, что увернуться успела… Теперь допоздна в поле не придется задерживаться…

— Пожалуй, не стоит, — подтвердил Николай и до подбородка натянул на себя попону. — Вот уж не гадал я, что за пять тысяч километров от фронта придется воевать.

— Поехала я, — сказала Оля. — За приют и помощь спасибо…

Николай поглядел вслед участковому агроному. Жаль, что она так быстро уехала со стана. Одному в этой конуре, пахнущей автолом и прелой соломой, оставаться было тошно. Еще он подосадовал, что потерял ночью спицу от сеялки. Удобная была вещь, по руке. Погладить бы ею Тишку по кумполу, тот бы и не копнулся…

По жестяной крыше вагончика снова загомонил дождь. Но Николай уже не слышал его. Отсыпался за три недели сумасшедшей работы.

Дня через два на комбайн по пути с тока привернула Анна Егоровна проведать Николая.

— Ты, что ли, Тихона изукрасил? — неожиданно спросила она в конце разговора.

— Нет, — поспешно ответил Николай. О ночной встрече он не говорил никому. Откуда же Буколиха знает?

— А я уж думала, что твоих рук дело, — чуть улыбнулась хозяйка. — Вроде бы ты не из драчливых, а тут, гляжу, у тебя синячина под глазом, одежда разорвана… Из-за чего схлестнулись-то?

— Не схлестывались. Это я на комбайне поскользнулся и о поручень ударился.

— Ишь ты, — удивилась Анна Егоровна. — И Тишка сказывает, что с сарая свалился. О бричку, говорит, лицом хрястнулся…

Глаза у Анны Егоровны были со смешинками, голос ехидный, умненький.

ГЛАВА 7

Каждый день Антонида встречала свою корову за околицей. Красуля упрямо заворачивала к знакомому дому, тыкалась в ворота и надоедливо мычала. Антонида тянула ее прочь, хлестала хворостиной. Скотина колесила по улице, кидалась из стороны в сторону, убегала от хозяйки.

Бабы возле калиток переговаривались друг с другом и ухмылялись, видя, как мается Антонида, загоняя строптивую животину во двор кузнеца.

Все знали, что Антонида еще не ответила Семену. Понимали, что несладко ей писать обо всем. Понимали, что написать она должна.

Потом терпение у кого-то кончилось, и однажды ночью ворота Федора Маркеловича густо вымазали дерьмом.

Кузнец, враз почерневший, с бешеными от ярости глазами отмывал ворота. Под рубахой у него угрюмо топорщились лопатки, шея была багровой. Руки, темные от копоти горна, с жесткой, как рашпиль, кожей, покорно скребли доски обломком косы.

Антонида прибежала к матери, сорвала с головы платок и с ревом упала на кровать.

— Доигралась, доченька, — колюче сказала Анна Егоровна. — Что теперь делать будешь? На двух стульях не усидишь… И я из-за тебя стыд принимаю… Думалось ли, что у родной дочери ворота дерьмом вымажут… За волосья вот ухвачу тебя, гулящую…

Антонида подняла голову и ошарашенно поглядела на мать:

— Как гулящую?

— А так… При живом муже с другим мужиком живешь.

Антонида поднялась с кровати. Лицо ее осохло от слез. Прищуренные глаза были темны и бездонны.

— Федор Маркелыч мне муж, — сказала она и туго повязала платок. — Сёма теперь ломоть отрезанный. Ходу назад мне, маманя, нет… Федор Маркелыч человек хороший, ко мне заботливый. Нет у него без меня жизни. Он ведь восемь годов в тюрьме безвинно просидел. А лицо ему в гражданскую войну японцы шомполами попортили…

Она села за стол, прямая, деревянная, и рассказывала ровным, тугим голосом.

— Обвыкну я с ним, мама, — Антонида заправила под платок прядку, которая нечаянно выбилась на лоб, — а Семену пропишу все, как есть. Пропишу, что судьба нам такая выпала, разлучила нас проклятая война…

— Тяжело тебе будет, Тонька, — вздохнула Анна Егоровна. — Такую ты ношу на себя взвалила. Мне бы и то не осилить.

— Край придет, так осилишь, — просто сказала Антонида.

Буколиха попросила:

— Коли так, надо все по-людскому сделать, чтобы признали вас мужем и женой.

В тот же день Валетка унес на почту письмо Семену от бывшей жены. Вечером «молодые», как это было принято в Зеленом Гае, прошли из края в край по деревенской улице. Федор Маркелович был в начищенных хромовых сапогах и шелковой косоворотке, борода его коротко подстрижена. Антонида нарядилась в зеленое праздничное платье с оборками по подолу. Только голову вместо светлого цветастого платка повязала темным, по-старушечьи опущенным на лоб.

Мать Семена выскочила из ворот навстречу «молодым» и плюнула Антониде в лицо. Та побледнела, утерлась рукавом и попросила прощения.

— Чтоб тебя, сучку, костяная лихоманка скрючила, — закричала свекровь, растрепанная и страшная. — Чтобы у тебя горб вырос… Чтобы у тебя, потаскухи, от дурной болезни нос сгнил!

Она кричала долго и зло. Антонида и кузнец стояли перед ней, молчали и глядели в землю. Потом старуху увели домой, а «молодые» пошли дальше. Им полагалось пройти мимо всех домов Зеленого Гая.

Вечером Федор Маркелович устроил свадебную гулянку, но половины гостей не собралось, гармони не было, песен не пели, не кричали «горько!».

Николая позвали в колхозную контору к лейтенанту милиции Мурашко. Лейтенант был уже в годах, с грубым лицом и бритой головой. Большие руки его плохо управлялись с карандашом. Строчки на бумаге