ней оказалась другая, молодая и горячая, гулко отзывающаяся на каждое прикосновение, румяная от буйной крови. Голова сделалась звонкой и просторной. Ему хорошо было в этой знакомой кухне с низким потолком, где у стенки добродушно ощерилась зевом печка, разрисованная по бокам пышнохвостыми петухами и неведомыми цветами — охряными, с синими листьями на синих стеблях.

— Кушай, Коля, — говорила Анна Егоровна. — Отощал ты от жары. Жара и из человека воду пьет.

Она сидела рядом, положив на стол руки с узловатыми пальцами. Ногти были расплюснуты, и в трещины неистребимо въелась чернота. Наверное, от этого руки Анны Егоровны пахли тем многоликим запахом земли, который чувствуешь на вспаханном поле, на поскотине, на молотьбе и у старых амбаров.

За окнами в сумеречной сини скрипели калитки и звучали высокие ребячьи голоса. Иногда раздавался глухой стук. Это осыпались убитые солнцем яблоки апорт.

Валетка пришел неожиданно. Бочком скользнул в дверь и уселся в углу на лавке.

— Ты чего сегодня долго почту не нес? — спросила Анна Егоровна.

— Машина поломалась, — ответил Валетка и стал свивать в жгутик подол рубахи. — Полдня в отделении дожидался. Думал, почты много будет, а оказалось одно письмо.

— Кому письмо-то? — поинтересовалась Анна Егоровна.

Валетка молчал. Лицо его было хмурым, большегубый рот плотно сжат.

— Язык, что ли, отвалился, — сказала Анна Егоровна, и руки ее, лежавшие на столе, дрогнули, поймали кусочек хлеба и стали катать его.

— Говорить-то не хочется про такое письмо, — взросло ответил Валетка и расправил скомканный подол рубашки. Потом, заметив, как застыли, будто схваченные морозом, руки Анны Егоровны, нехотя добавил: — Антониде вашей письмо пришло. От дяди Семена…

— Как от Семена? — Анна Егоровна привстала за столом. — Он же… Живой, выходит?

— Живой, раз письмо прислал, — подтвердил Валетка.

Голос мальчика неожиданно дрогнул и стал растерянным.

— Как же теперь будет? — спросил он, уставясь на Николая. — Как же теперь…

Николай отодвинул сковородку с недоеденной яичницей и подошел к Валетке:

— Давай письмо.

Валетка конверт не вытащил. Он исподлобья взглянул на Николая.

— Адресату вручил, как положено, — голос мальчика был жестким и злым. На скулах обозначились два тугих бугорка. — Прямехонько в руки отдал… Пусть, стерва, читает.

В словах его послышалась откровенная, по-детски бездумная жестокость. Не мог Валетка простить измены Антониде. Сколько писем он написал, дядю Семена разыскивал! Последнему письму, хоть оно и с печатью, не очень поверил. Месяц и надо-то было подождать Антониде, а она…

— Пойду я, — сказал Валетка. — Некогда рассиживаться. Поросенка покормить надо… Мамка опять песни завела. Носят ей проклятую самогонку. Такое зло берет, что хрястнул бы по рукам топором… Песни поет, а поросенок некормленый.

Завечерело. На небе вырастали звезды, подходила ночь. К плетню прибился бродяга перекати-поле, пригнанный в деревню шалым ветром. Усталый от долгого пути, он незаметно умер, приткнувшись косматыми ветками-лапами к гнилому колу. Измученные жарой, отощавшие собаки теперь не лаяли по вечерам.

Анна Егоровна прибирала на столе. Стол был чист, но она водила ветошкой по изношенной столешнице, будто силилась оттереть что-то. Николай видел, как от усилий набрякли на руке Буколихи жилы, как напряглись ее пальцы, зажавшие обрывок холстинки.

На дворе послышались неровные шаги. Орехов досадливо подумал: опять несет какого-нибудь «калаголика».

Открылась дверь, и Антонида, низко пригнувшись, будто притолока опустилась перед ней, шагнула в комнату. Буколиха неловким движением столкнула со стола сковородку. Та ударилась в глинобитный пол и косо укатилась в угол.

Антонида подошла к столу, вытянула руку и разжала кулак. На стол вывалился скомканный конверт.

— Семен письмо прислал, — сказала она, растягивая слова. — В партизанах год воевал, а теперь на нашей стороне оказался.

Движения и жесты у Антониды были деревянными. Лицо — словно раскрашенное, как у куклы-матрешки. На щеках румянец, брови вылезли на лоб проволочными дужками. Платок спеленат на горле.

— Живой Сема, — повторила она, едва шевеля губами на неподвижном лице. — Семушка мой целехонький…

Николай отвернулся. Не мог он смотреть, как темные, будто вымазанные терновым соком, губы Антониды говорят ласковые слова, а глаза-то стылые.

— Живой он, маманя, — снова сказала Антонида. — Неужели я непонятно говорю или оглохли вы?.. Живой!

Буколиха выпрямилась и подошла к дочери. Широкая, с жилистой шеей, крепкой, как ступица колеса.

— Не глухие, чай, слышим, — ответила она и вытерла руки о передник. — Что ты наделала, Тонька?.. Что ты сотворила, доченька?..

В горле вдруг взбулькнуло, и по щекам покатились слезы. Анна Егоровна ухватила себя за голову, словно та вдруг стала очень тяжелой, и повалилась на кровать, на лоскутное одеяло.

— Не реви, мама, — сказала Антонида и разгладила скомканный конверт розовой ладонью. — Я за советом к тебе пришла.

— Да что же я тебе сейчас присоветовать-то могу? — сквозь всхлипы ответила Анна Егоровна. — При живом муже ты такой срам приняла, что и не придумаешь… На кой ляд тебе эта бородатая образина сдалась? Чем он тебе, сивый леший, голову заморочил, улестил как?..

Антонида молчала. Пальцы ее разглаживали и разглаживали конверт. Расправляли каждую складочку, выравнивали смятые уголки. Так старательно и бережно, будто это могло исправить все, что произошло.

— Кузнец знает? — спросил Николай.

Антонида кивнула:

— Знает… Письмо читал.

— Ну и что?

— Ничего… Кинулась я вещи собирать, а он мне дорогу загородил. Раз, говорит, мы с тобой жить согласились, теперь повороту нет. Я, говорит, тебя силком не брал.

Она вдруг замолчала, будто чем поперхнулась. Пожевала губами, с усилием сглотнула. Скулы ее судорожно напряглись.

— Дальше что?

— Сказала, что не буду с ним жить, он в ответ свое: нет тебе хода обратно. Жить не можешь, так в петлю полезай.

— «В петлю полезай»! Как же можно говорить такое живому человеку? Надо пойти к кузнецу. Сегодня же, сейчас и сказать ему, что Антонида должна возвратиться домой.

— Ты, Коля, в наши дела не встревай, — сухо ответила Антонида. — Коли хватит сил, сама разберусь, а не хватит… и цена мне такая.

Николай встал из-за стола. Полгода живет он в Зеленом Гае. Приняли его, заботятся, баню топят. А до дела дойдет — как палкой по голове: «Не встревай!» Ну и леший с вами! Кончится уборочная, получит он гарантийку и укатит к отцу в Вологду. Будет с ним рядом человек, который не скажет ему: «Не встревай!» С ним он не будет чувствовать себя отрезанной краюхой…

Николай скрутил цигарку и ушел в другую комнату. Пока он разбирал кровать, глаза присмотрелись к зыбкому свету, пролитому краюхой месяца. За окном стоял, прислонившись к плетню, человек. Николай догадался, что кузнец ждет свою жену.

Потом он услышал, что на кухне скрипнула кровать. В полуприкрытую дверь было видно, что Анна Егоровна