На её щеке остаётся полоска грязи, а под глазами темнеют глубокие тени, будто она не спала уже несколько дней. Её худое лицо измождено, скулы торчат так, что кажутся слишком острыми для такой тонкой кожи, как на кукольной маске. На губах у неё корка, а под ней, видимо, трещины. Она прижимает к себе тряпичный мешочек и не отводит взгляда, словно только что увидела что-то, что внезапно оживило её. Достает из мешочка руну и нервно выдыхает:

— Князь пришел…

Голос как шипение змеи.

— Соизволил голубчик…

На полу возле неё лежит мужчина. Он кажется мертвецки уставшим — глаза закрыты, рот полуоткрыт, под глазами глубокие синяки. Его щёки, казалось бы, давно потеряли цвет, как будто жизнь постепенно уходит из него. Руки его свешиваются вдоль тела, и на правой ладони виден шрам, тёмный и неровный, будто след ожога.

Балахон обтягивает его скелетоподобное тело, обозначая острые углы костей. На мгновение мне кажется, что он просто сломлен, потерян в каких-то своих невидимых страданиях.

А рядом сидит такая же замученная девочка.

— Что с ними? — повторяю снова.

— Они отдали свою жизненную энергию и веру ради твоей победы, князь. Так что не потеряй то, что тебе подарил народ.

— Я не просил!

— Просил-не просил… так это работает!

Откуда-то из глубины пещеры доносится металлический стук, словно цепи или древняя дверь скрипит, или, может, это просто чей-то тяжёлый вдох, как дребезжащий звук.

Резко оборачиваюсь, вздрагиваю.

Каждое движение здесь оставляет странное ощущение, будто у этих людей всё, что осталось, — это лишь пустота, наполняющая пространство, которое раньше было чем-то живым.

— Чем они живут? Чем питаются?

— Питаются крысами, живут здесь.

— Почему не выходят на улицу, там же прекрасная жизнь!

Меня угнетает ситуация и я хочу в ней разобраться.

— Им нельзя, — шепчет она. — Если она поднимутся к солнцу, им придется отдавать свою жизненную энергию тому миру, а они посвятили себя — этому. Их жизни не принадлежат им!

— А кому?..

— Старым богам языческим. Они, — Елена обвела людей рукой, — питают богов своей верой, они должны страдать всё время, чтобы выделять эту энергию, и держать связь с высшими силами. Если нить хоть раз оборвать, потом ее концов не найти, не соединить. Мы лишимся поддержки.

Вспоминаю лязгающий звук и бряцающие замки.

— Их держат силой?

— Некоторых — да.

— Это хуже, чем быть пожирателем жизни! — рявкаю я. — Немедленно распустите их, не терзайте людей!

— Вы не понимаете, князь, чего просите! — девушка свирепо глядит на меня. — Когда они поднимутся на поверхность и у них будет выбор, многие очень быстро предадут старых богов, едва им посулят манны небесной.

— Ты и твои собратья — вы лишаете их выбора! — мой громкий голос грохочет, ударяясь об своды пещеры.

— Так устроен мир. Думаешь, Дмитрий Тимофеевич, я хотела учиться на бойца, на служанку в школе, чтобы прислуживать тебе всю жизнь? Полагаешь, ты — такое уж большое счастье? Сноб. Наглый дерзкий юнец, считающий себя пупом земли!

Тяжело выдыхаю.

Кажется, наш разговор перерос в большой конфликт.

Но зато я сделал для себя выводы — Елену Прекрасную я с собой в команду не беру. Слишком она эмоциональная, и границ не видит, берега путает частенько.

— Они больше похожи на Пожирателей Смерти, чем на адептов жизни, — говорю я, скептически оглядывая этих незнакомцев, сквозь одежду которых проступает нищета и отчуждение. — Хотя бы кормить их нужно. Не крысами же им питаться всю жизнь.

— Они должны страдать, иначе энергия будет неправильно течь от них к богам, — твердит свое Елена.

— Слов нет!

Мой голос эхом разносится по пещере, заставляя их взгляды замереть на мне.

В ответ на мои слова людишки посылают мне такие же настороженные, тяжёлые взгляды.

Некоторые из них качают головами, как будто с сомнением осмысливают моё присутствие.

В их глазах — немой вопрос, насмешка, как у тех, кто уже видел слишком многое, чтобы верить в чудеса или в спасение от того, кто с виду кажется чужим и далёким.

Скорее всего они все испытывают ко мне ненависть, ведь косвенно страдают из-за таких как я, кто напрямую получает энергию и благословение от богов.

Я замечаю, как один из них прищуривается, рассматривая меня с тем же скепсисом, каким я только что смотрел на них, будто сам не верит, что человек вроде меня — холёный, в чистой, аккуратной одежде, со спокойным выражением лица — может прийти сюда и говорить о каких-то правах. Словно моё присутствие здесь — нелепая шутка.

Толпа вокруг нас словно застыла, только еле слышное шептание разносится в воздухе.

Становится неприятно, когда эта грязная нищая толпа сжимается вокруг нас.

Вперед выступает один из старейших из них — пожилой, худой, с глубокими морщинами на лице и проницательными глазами, которые сверлят меня своим, почти пронзительным взглядом. Он хмурится, щурит глаза, будто не верит в то, что видит перед собой.

— Послушай, князь Дмитрий Тимофеевич, — говорит он хриплым голосом. — Приложи хоть каплю усилий для того, чтобы люди в тебя поверили.

Я отмахиваюсь от его слов с лёгкой усмешкой, стараясь показать свою уверенность, хотя внутри меня зашевелился едва уловимый холодок. Эти люди — странные, отстранённые, словно принадлежали уже не совсем этому миру.

— Ответь им, — толкает меня в бок напарница.

— А надо ли? Ты же сама сказала, что Перун верит в меня, почему я должен оправдываться перед народом? — бросаю я, пытаясь казаться спокойным, хотя что-то внутри меня начинает беспокоить, будто предчувствие чего-то большего, чем я себе мог представить.

Внутренний зверь так и норовит поднять морду.

И в этот момент тихий говор разносится среди толпы, словно шепчутся, переглядываются, чувствуют нечто неизбежное. В пещере вдруг повисает тяжёлое напряжение, едва уловимое, как электрический заряд, который будто затаился в воздухе.

Осматриваюсь по сторонам, пытаясь понять, что происходит, но тут улавливаю движение — все головы одновременно поворачиваются к трону, стоящему в центре зала, в самом сердце пещеры. Который вначале я даже не заметил.

Люди рекой текут к трону со всех сторон.

Мгновение — и трон вспыхивает голубым огнём, как если бы кто-то зажёг огромный факел, и от него во все