— Я и без тебя найду.

— Сама не найдешь. Это далеко.

— А ты что тут делаешь?

— Иголки к соснам пришиваю, чтоб нарядней были.

Только вечером я оставляю делянку. Сумерки опустились на землю. Пустой чайник побрякивает на моем ремне. Я иду по дороге и во все горло пою песни.

Вдоль дороги на телеграфных проводах рядышком усаживаются птицы. Они привыкли, что каждый день я прохожу мимо них и пою песни.

Песен у меня много. Я пою о том, что есть на свете веселый парень, которому очень хочется жить. Есть у этого парня рабочие руки, легкие ноги и великолепное сердце. Есть у него работа, которую он любит, а больше ему ничего не надо. Нет девушки. Но разве когда-нибудь веселый парень оставался без девушки?

Слушатели у меня — знатоки великие и придирчивые, и потому я очень стараюсь. Вероятно, они сравнивают свои песни с моими и выносят приговор.

Я пою до самого дома. К дому я подхожу затемно; моих пернатых товарищей не видно, но я уверен, что они все время прислушиваются к моему голосу. Завтра они будут петь мои песни.

РАССКАЗЫ

Метель

Эх, скотогоны, что у них общего с той пастушеской жизнью, о которой написаны пасторали: игры на дудочке да пляски на зеленом лугу с красавицей пастушкой. Не было у нас ни дудочек, ни красавиц пастушек. Даже обыкновенную девушку, веселую толстушку Машеньку, наш бригадир Алексей Тихонович отказался брать с собой. Он считал, что женщины в перегоне скота приносят одни неприятности.

Мы, то есть я и Дима, говорили, что это глупо. Правда, путь предстоял длинный, как нам придется в дороге — никто не знал. И все же лишний человек в перегоне не помеха, будь это даже девушка. В других бригадах женщины были и хорошо справлялись со своими обязанностями, но спорить с нашим бригадиром было бесполезно. Он не стал выслушивать наши возражения, сказал:

— Пойдем втроем. Кто не желает — пусть уходит. Мне не нужны трусы и бабы не нужны.

И мы смирились. По совести говоря, мне было все равно, идти втроем или вчетвером. Волновался Дима, это ему хотелось, чтобы Машенька была с нами. Машенька ходила всегда в больших кирзовых сапогах, телогрейке и платке, который она не развязывала даже в жару. Она обихаживала Диму, обстирывала его, они вместе ели в столовой приемного пункта, вечерами после работы часами ворковали неразлучно на скамейке.

Дима сам внес ее в список бригады и долго доказывал и просил в конторе, чтобы она шла с нами, но слово Алексея Тихоновича оказалось решающим.

Мы вышли из Холбанура в начале сентября. Ветер и дождь свободно гуляли по горному плато, поросшему редкой травой цвета Диминой гимнастерки. По склонам сбегали мутные ручьи, образуя у подножия глиняные разводья, похожие на огромные блины. Дорога лежала через Алтайские горы, через перевалы и тайгу. Каждый год, как только покрывался Алтай зеленью, по древней дороге двигались из Монголии бараньи гурты. По этому исхоженному многими поколениями пути гнали теперь свой гурт и мы: Алексей Тихонович, Дима и я.

Нашему бригадиру мы подчинялись, но не любили его. Его худая однорукая фигура в облезлом малахае, его твердое деревянное лицо с двумя морщинами, которые, как две скобы, резко выделяли губы и нос даже на забородатевшем лице, колючие глаза — все это не располагало к нежным чувствам.

Кроме того, он никогда не делился с нами мыслями, ни о чем не расспрашивал, не рассказывал никаких историй и сам не слушал. Для нас и для баранов у него были заготовлены одни и те же односложные слова: «стой», «давай», «вправо», «влево». На нас с Димой это действовало хуже всякой ругани.

Знали мы о нем совсем немного: что руку потерял до войны, что перегоняет гурты пятый год, что в прошлом году под Иной у него пропало триста баранов и, чтобы рассчитаться с конторой за потерю, этот перегон он должен работать бесплатно.

Алексей Тихонович, конечно, лучше нас разбирался в перегонном деле, бараны у него покорно шли на любой склон, не рассыпались по кустам, не рвались, словно очумелые, на обрывистые скалы, послушно переходили речки. Мы с Димой не могли похвастаться этим. Мы предполагали, что бригадир нас научит, как обращаться с баранами, но Алексей Тихонович не считал нужным делиться своим умением. Угрюмый, отчужденный, он всегда ехал на лошади сзади гурта один, молчаливо разжигал костер или пытался одной рукой ставить палатку, не крикнув нас на помощь. А когда мы приходили ему помочь, вид у него был такой, словно он делал нам одолжение.

Собственно, у нас не было с ним ничего общего, вероятно, сказывалась разница в годах: Диме было чуть за двадцать, мне — семнадцать, а ему шел пятый десяток. Он, должно быть, видел на своем веку многое такое, о чем мы не имели понятия. Его раздражало, когда мы с Димой болтали, как ему казалось, разный вздор, пели во весь голос, боролись в палатке.

Я, городской житель, в перегоне был первый раз, прямо со школьной скамьи — и точно ошалел: мир, который открывался передо мной, казался мне необыкновенным. Я ощущал его необычность в самых простых вещах: вместо квадратного потолка надо мной было большое небо, солнце и звезды заменяли электричество, вместо стен стояли горы. Я не чувствовал себя бездомным. Земля не была мне мачехой, надо было быть чурбаком, чтобы не замечать ее ласку и особую доверчивость. Однажды, пряча свое лицо от