погода добавляла сияния красоте Мэй, щеки ее рдели, как листья молодого клена на морозе. Арчеру были приятны обращенные на Мэй взгляды, он гордился ее красотой, и простая радость собственничества вытеснила все другие чувства и сгладила все сложности и противоречия.

– Так приятно утром проснуться и вдохнуть аромат ландышей! – сказала она.

– Вчера ландыши доставили поздно. Утром я занят был…

– Но то, что ты не забываешь мне их присылать каждое утро, делает мне эти ландыши милее, чем если б ты просто распорядился присылать их изо дня в день в назначенный час, и они появлялись бы в моей комнате всякий раз вовремя и неукоснительно, как учитель музыки или как это было, например, у Гертруды Лефертс, когда они с Лоренсом женихались.

– А-а, ну на них это похоже, – со смехом протянул Арчер, оценив проницательность ее замечания.

Покосившись на ее круглую, как спелый плод щечку, он ощутил свое положение достаточно прочным и достаточно безопасным, чтоб добавить:

– Когда я вчера тебе ландыши послал, я вдруг увидел роскошные желтые розы и отправил их мадам Оленска. Ничего, что я так сделал?

– О, как это мило с твоей стороны! Она обожает такие вещи! Странно, что она ничего об этом мне не сказала. Она обедала у нас сегодня и упомянула о том, что мистер Бофорт прислал ей чудесные орхидеи, а Генри Вандерлиден – целую корзину гвоздик из Скитерклиффа. Она словно бы удивилась, что ей шлют цветы. Разве в Европе это не принято? Ей пришелся по вкусу такой обычай.

– А-а, ну, значит, Бофорт затмил меня своими орхидеями, – раздраженно бросил Арчер, а потом, вспомнив, что не положил визитку, подосадовал, что вообще заговорил об этом. Ему захотелось признаться: «Я вчера был с визитом у твоей кузины», но он не решился. Если мадам Оленска сама ничего об этом не сказала, будет неловко, если скажет он, однако, умолчав, он превращает визит в какую-то тайну, и это ему неприятно. Чтобы переменить тему, он заговорил о собственных их планах на будущее и об упрямом желании миссис Уэлланд длить и длить помолвку.

– И ты называешь это долгим! Изабель Чиверс и Реджи были помолвлены два года! А Грейс и Торли – почти полтора! Разве нам так плохо сейчас?

Возражение ее было таким традиционно девичьим, что он даже устыдился тому, что ему оно показалось по-детски глупым. Ведь она всего только повторяет слова, не раз уже кем-то сказанные. И, однако, приближаясь к своему двадцатидвухлетию, можно было бы уже начать говорить и собственные слова. Интересно, в каком возрасте «приличные» дамы обретают такую привычку? «А может, и никогда, если мы их так воспитываем», – размышлял он и вспомнил, как говорил Силлертону Джексону: «Женщины должны иметь свободу, ровно такую же, как мы…»

Теперь его задачей будет снять шоры с глаз этой молодой женщины и научить ее смотреть на мир прямо и видеть все, как есть. Но сколько поколений женщин, чьи взгляды она впитала, так и легли в семейный склеп с шорами на глазах? С легким содроганием припомнил он вычитанные в какой-то из научных книг и часто цитированные сведения о найденных в пещерах Кентукки рыбах, рождающихся без глаз, потому что им, живущим в пещерах, глаза были не нужны. Что, если к тому времени, когда он велит Мэй Уэлланд открыть глаза, в пустом ее взгляде отразится лишь пустота?

– Нам может стать гораздо лучше! Мы могли бы быть вместе, вместе путешествовать!

Лицо ее вспыхнуло радостью.

– Это было бы чудесно! – признала она. Путешествовать ей бы очень хотелось, но мама никак не поймет этого их желания делать все по-своему!

– Так «делать по-своему» – это же самое главное! – упорствовал жених.

– Ньюленд! Какой же ты оригинал! – восхитилась она.

– Оригинал! Да мы все одинаковы, как бумажные куколки, вырезанные из сложенного листа бумаги! Одинаковы, как трафарет на обоях! Неужели мы с тобой не можем выбиться из общего ряда?

– Господи… так что нам – сбежать, что ли? – засмеялась она.

– Если б ты только…

– Ты же любишь меня, Ньюленд! И я так счастлива!

– Но почему не быть еще счастливее?

– Не можем же мы вести себя, как герои романов!

– Почему не можем? Почему?

Такая его настойчивость ее, по-видимому, утомила. Невозможность была ей очевидна, но выискивать для нее причину казалось трудным и хлопотным.

– Ну, я не так умна, чтобы спорить с тобой. Но это… как бы… было бы вульгарно, – сказала она с видимым облегчением, решив, что нашла слово, после которого дальнейшая дискуссия становится невозможной.

– Ты до такой степени боишься показаться вульгарной?

Такой довод ошеломил ее.

– Конечно, боюсь, ужасно боюсь. Как и ты, наверно, – сказала она с легким раздражением в голосе.

Он молчал, нервно постукивая себя тростью по ботинку. Она же, почувствовав, что нашла верный тон для прекращения спора, продолжала уже с легким сердцем:

– Да! Я, кажется, тебе не говорила, что показала Эллен мое кольцо? Она сказала, что оправа просто изумительна. Ничего подобного даже на Рю де ля Пэ не сыщешь! Я так люблю в тебе этот вкус, этот твой эстетизм, Ньюленд!

На следующий день перед ужином, когда он, мрачный, сидел и курил у себя в кабинете, к нему заглянула Джейни. По пути домой из конторы, где он лениво, как и подобало обеспеченному молодому ньюйоркцу его круга и состояния, занимался юриспруденцией, он, против обыкновения, в клуб не зашел. Он был не в настроении и слегка раздражен. Его преследовала и угнетала мысль, что изо дня в день в один и тот же час ему предстоит делать одно и то же.

«Одно и то же, одно и то же!» – бормотал он. Слова эти буравили мозг, как навязчивая мелодия. Он видел все эти знакомые фигуры в цилиндрах, развалившиеся в креслах за толстым стеклом, и не стал заходить в клуб, а отправился прямиком домой. Знал он не только, о чем будут говорить в клубе, но и что скажет тот или другой, какого мнения станет придерживаться в споре. Главной темой, несомненно, станет герцог, но обсудят также со всех сторон и появление на Пятой авеню золотоволосой дамы в ладном, канареечного цвета экипаже, влекомом парой коренастых черных лошадок. Появление это каким-то образом молва связывала с именем Бофорта, тем самым возлагая на него и ответственность. Такого рода «женщины» (как их именовали) в Нью-Йорке были редкостью, а уж «женщины», разъезжающие в собственных экипажах, встречались и того реже. Поэтому явление мисс Фанни Ринг на Пятой авеню в самый модный час пик глубочайшим образом взволновало общество. Накануне ее экипаж поравнялся с экипажем миссис Ловел Мингот, и, едва это произошло, как последняя звоном колокольчика приказала кучеру немедленно отвезти ее домой. «Вообразите, что было бы, окажись на