нашлось бы бунтарей, что посмели бы назвать величественный дом Вандерлиденов мрачным. Удостоившихся войти под его своды пробирала дрожь, но все они дружно называли его красивым. И вдруг – нежданная радость – она словесно выразила то, что у всех вызывало дрожь.

– Все, что вы здесь сделали, просто восхитительно, – повторил он.

– Я люблю этот домик, – призналась она, – но, наверно, особенно мил мне он тем, что в нем я здесь, на моей родине, в родном моем городе и что в нем я одна.

Она говорила так тихо, что последнюю фразу он едва ли не угадал и, тем не менее смущенно, неуклюже поспешил подхватить:

– Вы так любите одиночество?

– Да, пока его скрашивают мне мои друзья.

Сев у огня, она сказала:

– Настасия скоро принесет чай. – И, показав глазами на кресло, тем самым разрешая ему вновь усесться там, добавила: – Вижу, вы уже нашли, где примоститься.

Она откинулась на спинку кресла и, сложив руки на затылке, полуприкрыв веки, стала глядеть на огонь:

– Это мой любимый час в сутках. А вам он как, нравится?

Вспомнив о достоинстве, он счел нужным сказать:

– Боюсь, вы не слишком-то следили за часами. Должно быть, это общество Бофорта так вас увлекло.

Казалось, такое предположение ее позабавило. Она усмехнулась:

– А что… вам долго пришлось ждать, да? Мистер Бофорт возил меня посмотреть несколько домов, потому что, похоже, этот мне придется оставить.

И, словно позабыв и о Бофорте, и о нем, она продолжала:

– Ни в одном городе, где я бывала, нет такого предубеждения против жизни в quartiers excentriques [27]. Какая разница, где жить? Мне говорили, что эта улица – место вполне приличное.

– Но немодное.

– Модное! Вы все помешаны на моде! Почему бы не создавать ее самим? Но, наверно, я слишком долго жила независимо от окружающих, по крайней мере, сейчас мне хочется быть как все и жить, как живут здесь все другие – окруженная заботой и в безопасности.

Он был тронут, как и в вечер накануне, когда она признавалась, что нуждается в руководстве.

– Наверно, ваши друзья очень стараются окружить вас заботой. А что до безопасности, то тут с Нью-Йорком ничто не сравнится! – сказал он, кинув блестку сарказма.

– Ведь правда же это так? Это ж чувствуется! – воскликнула она, не распознав сарказма. – Жить здесь – это как… как будто ты маленькая девочка и тебе устроили праздник, потому что ты хорошо себя вела и сделала все уроки.

Она не имела в виду ничего дурного, но при всей эффектности аналогия ему не понравилась. Сам он был не прочь говорить о Нью-Йорке в шутливом тоне, но не терпел этого у других. И неужели ей невдомек, как велика мощь этой страшной машины, к вращению которой она теперь причастна, неужели не понимает, что машина эта чуть было ее не раздавила? Ужин у Минготов, кое-как и с невероятным усилием склепанный, должен был дать ей почувствовать всю опасность ситуации, но либо она и вовсе не ощутила близившейся катастрофы, либо все предчувствия затмил триумф на вечере у Вандерлиденов. Арчер склонялся к первой версии: ему казалось, что ее представление о Нью-Йорке абстрактно и обобщенно, и это его раздражало и злило.

– Прошлым вечером весь Нью-Йорк был к вашим услугам. Вандерлидены ничего не делают наполовину.

– Да, и как они добры! Какой чудесный вечер они устроили! И все им такое уважение оказывали!

Подобные оценки мало подходили к случаю. Она говорила так, будто это касалось какой-нибудь старой миссис Ланнинг, пригласившей к себе попить чайку!

– Вандерлидены, – сказал Арчер, сам чувствуя напыщенность своих слов, – пользуются огромным вниманием в нью-йоркском обществе. К сожалению, из-за нездоровья миссис Вандерлиден принимают они у себя очень редко.

Она расцепила свои сцепленные на затылке руки и устремила на него задумчивый взгляд.

– Так, может быть, причина в этом?

– Причина?..

– Их влиятельность. Почему из-за нее они и держатся отчужденно.

Слегка покраснев, он взглянул на нее и вдруг понял всю проницательность ее оценки. Легким ударом она припечатала Вандерлиденов, припечатала и сокрушила. И он радостно согласился принести их в жертву.

Вошла Настасия с подносом, на котором был чай в японских чашечках без ручек и какие-то прикрытые крышками мисочки. Поднос был поставлен на низкий столик.

– Объясняйте мне такого рода вещи, я же должна их знать, а вы можете мне рассказать о них, – продолжала мадам Оленска, наклонившись к нему, чтобы передать чашку.

– Пока что это вы мне все объясняете, раскрываете мне глаза на вещи, такие мне привычные и знакомые, что я уже перестал их воспринимать.

Отцепив от одного из браслетов маленький золотой портсигар и взяв себе одну папиросу, она протянула портсигар Арчеру. На каминной полке лежали жгуты, чтобы закурить.

– Ах, ну, стало быть, мы оба можем помочь друг другу. Только мне помощи требуется больше, вы должны научить меня, как себя вести.

У него на языке вертелось: «Не разъезжать по улицам с Бофортом», но его так влекла к себе, так притягивала сама атмосфера этой комнаты, атмосфера, созданная ею и с нею связанная, что посоветовать ей подобное было б неуместно – все равно, как покупающему розовое масло в Самарканде вдруг предложить вспомнить о нью-йоркской зиме и обзавестись теплыми резиновыми ботами. Нью-Йорк казался бесконечно дальше Самарканда, и если они и вправду намерены помочь друг другу, первое слово должно быть за ней: это ей следует научить его видеть Нью-Йорк беспристрастными глазами. При таком способе видения, словно с неправильной стороны бинокля, Нью-Йорк выглядел маленьким и далеким, и это вызывало досаду и огорчало. Но если глядеть из Самарканда – ничего страшного.

– Найдется множество людей, готовых обучать вас, как себя вести, – сказал он, чувствуя смутную ревность.

– О, вы про тетушек моих? И про милую мою бабушку? – Она помолчала, обдумывая ответ. Идея, казалось, не вызвала у нее особого энтузиазма. – Они все немного обижены на меня, что я вроде как сторонюсь их. Бедная бабушка в особенности обижена. Она хотела бы, чтоб я была при ней, а мне захотелось свободы.

На него произвела впечатление легкость, с какой она говорила о великой, страшной Кэтрин. Обстоятельства, заставившие мадам Оленска жаждать свободы даже ценой одиночества, по-видимому, были столь печальны, что вызывали у него сострадание. Но при этом его грызло неприятное воспоминание о Бофорте.

– Думаю, я понял ваши чувства, – сказал он. – И все же я считаю, что родные смогли бы давать вам советы, объяснять, что к чему, и направлять вас по верному пути.

Она подняла свои тонкие черные брови.

– Разве Нью-Йорк – такой уж лабиринт? Мне он, наоборот, всегда казался прямым, как… как Пятая авеню, и все эти пересекающие ее улицы – сплошь под номерами. – Казалось, она заметила, что слова ее вызвали у него легкое неодобрение, и поспешила прибавить, улыбнувшись так,