Я сжимаю одну руку в кулак под столом, чтобы мои кольца впились в пальцы. Капелька боли, чтобы наказать себя за то, куда я опять позволил зайти своим мыслям.

Натягивая на лицо холодно-нейтральное выражение, я поднимаю взгляд от меню.

Но чтоб мне провалиться, если есть что-то нейтральное в том, что я чувствую, когда смотрю в эти глубокие зелёные глаза, на её серьёзное лицо.

— Сигрид? — тихо спрашиваю я.

Она прикусывает губу, теребя пальцами салфетку и глядя на меня.

— Спасибо тебе.

Моё сердце подскакивает в груди. Но я сохраняю ровное выражение лица.

— Тебе не нужно меня благодарить.

— Нужно, — шепчет она, ещё сильнее прикусывая губу.

— Прекрати, — я подбородком указываю на её губу, зажатую между зубами. — Навредишь себе.

Зигги отпускает губу, но выгибает бровь, опираясь локтями на стол и подаваясь вперёд.

— Сказал парень, который был в запое самосаботажа уже… сколько?

Я выгибаю бровь в ответ, моё сердце гулко стучит. Кем, бл*дь, она себя возомнила, вот так бросая мне вызов?

— Аккуратнее.

— А то что? — спрашивает она, склонив голову набок. — Задела за живое? Сказала тебе в лицо то, что все остальные боятся говорить?

— Они не боятся, — говорю я ей, тоже подаваясь вперёд. Моё лицо по-прежнему холодное и ровное, но внутри меня раздирает нечто горячее и зазубренное. — Они смирились. Они сдались.

Её глаза удерживают мои. Она подаётся чуть ближе.

— Тогда тебе надо найти себе новых людей, Себастьян Готье. Каждый заслуживает иметь на своей стороне кого-то, кто верит в лучшую версию тебя, даже когда ты на самом дне.

— Я мог бы найти хоть сто человек, если бы хотел, Зигги, но все в итоге сдаются. Как и должны. Слишком много пороков, слишком много ошибок, слишком много непростительных грехов.

Зигги притихает, всматриваясь в мои глаза.

— Что ты сделал такого ужасного?

— Почему я должен рассказывать тебе?

— Потому что, друг, — говорит она без задержек, — я только что расклеилась перед тобой во время агрессивной йоги и показала себя уязвимой. Услуга за услугу.

Я опускаю меню, затем складываю руки на столе, воюя с самим собой. Часть меня хочет послать её нах*й и сказать, что ничего я ей не должен.

Но другая часть меня хочет рассказать ей всё, изнывает и одновременно боится выложить это и увидеть, как её лицо искажается от разочарования, как она следом за всеми остальными осознаёт, что стоит узнать меня настоящего, и понимаешь, что больше со мной знаться не хочется.

Я должен сказать ей, зная, как всё пройдёт, отпугнуть её и выпутаться из этой абсурдной ситуации. Чтобы не проводить так много времени с той, которую я поклялся не позволять себе желать, но которую я хочу всё сильнее с каждой минувшей минутой.

— Я крал, — говорю я ей.

— Крал что? — ровным тоном спрашивает Зигги.

— Деньги.

Она хмурится.

— Но у тебя их полно.

— Так было не всегда, особенно когда я был подростком.

Моя мать и отчим доверяли мне ровно столько денег, сколько я мог заработать сам, а поскольку хоккей заправлял всем моим временем за пределами школы, времени работать не было. Так что естественно, назло им, в рамках самовнушенного пророчества, я взял дело в собственные безответственные руки.

— Подростковые проделки, — она машет рукой. — Но ты же всё вернул, когда повзрослел.

Я сердито смотрю на неё. Она что, какая-то ясновидящая?

— Это неважно. Я забирал деньги у людей, которые рассчитывали на мою честность. Я предавал их доверие. Я предал доверие многих людей, — заскрежетав зубами (Почему это так сложно? Я раньше и бровью не повёл бы, констатируя, кто я такой и что сделал), я говорю ей: — Я делал и много другого. Я спал с людьми, которые состояли в отношениях с другими людьми. Я разрушал отношения.

— Для этого требуются два человека; ты не разрушил эти отношения единолично.

— Это всё равно было неправильно.

— Да, — просто говорит Зигги. — Неправильно. Просто ты не можешь взвалить всю ответственность на себя.

— Я наказывал тех, кто меня разозлил, играл с дорогими им людьми, заманивал их, соблазнял, а потом игнорировал. Я лгал, изменял…

— Себастьян.

Я смотрю на неё, разъярённо стиснув челюсти. Почему она до сих пор здесь? Почему она до сих пор смотрит на меня, почему это прекрасное поразительное лицо до сих пор спокойное, до сих пор… нежное?

— Что? — спрашиваю я, стараясь рявкнуть, заставить её дёрнуться, наконец-то увидеть суть и отстраниться.

Но Зигги этого не делает. Вместо этого она смотрит на меня с серьёзным выражением лица.

— Ты извинился?

— Только ради хоккея и под угрозой болезненной смерти от Фрэнки я возместил конкретные убытки. Выплатил то, что украл и получил обманом, прояснил ситуацию там, где соврал. Отстранился от отношений, где я был подрывающим элементом для того, что они пытались восстановить. Это было моим извинением.

— Это хорошо, — говорит Зигги. — Компенсирующие действия важны. Но я думаю, что тебе всё равно надо непосредственно извиниться.

— Поздновато извиняться.

— Но в этом и прелесть извинений — эти слова можно произнести в любой момент. Никогда не поздно.

— Люди, которым я перешёл дорогу, не хотят моих извинений, Зигги. В отличие от тебя, мои ошибки — это не маленькие человеческие погрешности, которые люди без проблем простят и забудут, потому что это им ничего не стоило. Они не заинтересованы в том, чтобы прощать поистине ужасные вещи.

Она так пристально на меня смотрит.

— Это… должно быть, ощущается неприятно. Но это также нормально. Твоё извинение — оно и для тебя, и для них. Их выбор — принимать ли твоё извинение и прощать ли тебя. Твой выбор — выразить искренние сожаления вне зависимости от того, получишь ли ты прощение, потому что это поможет тебе.

— Как именно это «поможет», дорогая Зигги?

Её глаза не отрываются от моих.