class="v">что я могу сделать, когда северный ветер,

и ночь горит всеми черными звездами, и светят

лишь падающие снежинки, в которых блестит,

отраженное от фонарей, извечное таинство электричества?

Бежать от метафор, но куда деваться

от холода в конце марта, и того,

что так много вокруг ручек и поручней, но

не за что ухватиться?

Когда бы я жил на юге – писал бы уже о весне.

Когда бы я был молодым – писал о любви бы, конечно.

Когда был бы старым – писал бы о том, что помню,

еще помню, пытаюсь вспомнить –

всё бы зависело от того или иного десятка.

Но сейчас, как мне кажется, ничто ни от чего не зависит,

и даже в дневном свете я – как беккетовский герой –

в темноте.

Ну, не то чтобы, нет – так много вокруг всего, и однако –

почему ничего не возможно коснуться?

Впрочем,

устал от вопросов. Пожалуй, вы тоже.

В старом блокноте нашел незаконченные наброски.

К примеру: «если бы я пел песню,

в этом месте должна была бы порваться струна».

Что ж, вполне подойдет для финала.

В неясном свете

Мне нужно сделать несколько движений –

взять ручку, дотянуться до бумаги – возможно это

меня спасет. Окно (допустим, вечер) мрачно по-зимнему.

Еще один из дней, прошедших незамеченным.

Я, как и прежде,

готов не спать хоть сутки напролет, но –

дела семейные, работа, возраст – не хватает сил. Что делать?

Известно: «пробужденный

бодрствует всегда, когда другие спят».

Я сплю? Я грежу? Умер? Чем

является всё то, что постоянно

перед глазами, почему

я не могу сказать с уверенностью: я всё тот же?

Как солнце далеко! Лишь фонари-медузы

выхватывают из вечерней глубины

коралловые ветви облетевших кленов.

Зимняя проза

Мне решительно не дано довести до конца ничего, разве что покончить с дыханием.

С. Беккет

Хруст снега вместо трелей цикад вдоль дороги,

с их морзянками тамошним местным богам

с детальным отчетом о каждом твоем шаге.

Мое южное прошлое дарит всё меньше тепла.

Белый холодный свет, порою до боли в глазах –

как продолжение застарелой гелиофобии. Здесь

не то чтобы чувство, что Бог един:

скорее поверишь в снежную королеву.

В городе, впрочем, сказочного немного,

только природа порой заставляет впадать в экстатический

ужас.

Зимние стихи пишутся разве что летом.

Там, впрочем, другая проблема –

и гонишь на велосипеде или машине по лесной колее

в поисках уединения, в поисках легких слов,

свободных от давления, смысл которого

вряд ли уместится в стихотворный размер,

даже в этот, достаточно свободный, почти рискованный…

Одиночество достижимо лишь в этом движении –

на колесах (об этом уже кто-то писал).

Оцепенение и средства спасения от него (сауна, etc.) –

всё слишком вещно. Но вещи здесь лишены некой тайны,

они – настоящие, полные смысла (пользы), и потому –

непоэтичные. Словно бы им

уже были заданы имена – производные их полезных

качеств –

без нашего участия, не для нас.

Заданы, впрочем, людьми: здешний народ –

трудолюбивый, упорный – в вечной,

въевшейся в кровь, борьбе с холодами…

Но вернемся к поэзии. И заметим, в связи

с вышесказанным,

нет ничего, что роднило бы местных поэтов на уровне,

скажем так, онтологическом. Никакой

такой коллективной памяти: как и везде –

кто пишет в рифму, кто нет.

Кто поносит свободный стих, а кто нет,

хотя так и не понял, что трудность его в том же,

в чем трудность самой свободы – легче добиться, чем

уметь пользоваться, обладать.

Понимающих, опять же, немного – как и везде.

И однако, как говорят оппоненты,

нет ничего, что спасает нас от вопроса: зачем?

Кому это нужно, и как с этим жить?

Быть поэтом сейчас – словно накрыться с головой одеялом

(заметим, в общем-то, как и всегда),

если не хочешь играть словами и полыми смыслами –

ткать парусину, которой

никогда не коснется ветер, ибо

ей уготовано место в музее. Нет,

даже не знаю где.

Нас же всё еще увлекает эта идея упругости:

напряжение ткани, проверка на прочность нитей,

скрип такелажа и глиссирование при галфвинде.

Вот причина того, что мы гоним всё лето –

на велосипеде или машине – в полветра, прочь,

без смысла или карт. В руках

лишь детский компас. Может, потому

здесь, в этом северном эдеме всё, что имеем –

сравниваем с прошлым. Но

как сложить такие величины? – говорят они.

И что тут скажешь? Ты сказала:

– Anteeksi, en kuunnellut. Siis, mitä?[12]

Мокрый асфальт

День набухает низкой тучей, как губка в душевой кабине.

Внезапно наступивший вечер глядит на нас

огнями встречными сквозь ретушь

на ветровом стекле, где мириады капель

и зигзаги «дождевика» рисуют прихотливые узоры:

растянутый в округлые прожилки свет фонарей,

размытый абрис зданий и

серебристый проблеск луж на трассе,

будто проросшей звездами.

Картина, которую машина разрывает

(тут, впрочем, непонятно –

то нас несет через промокшее предместье, или это город

мчится – сквозь нас, и дождь, и время?), в общем,

картина прорисована рельефным контуром

под быстрым карандашным грифелем:

дождливый день идет на убыль, сумерки влажны и серы.

К этому пейзажу вряд ли что добавить –

всё смоет ливень и сотрут «дождевики».

И вечер вновь сомкнется аккурат за нами –

лишь выхлопные газы и следы

на вылаканном влажной тьмой асфальте

удержат на одно короткое мгновенье воспоминание о нас:

день кончился, нас нет, дождь – вечен (впрочем,

как всякий фон для малозначимых событий,

которые преследуют нас словно длань Господня).

Дневник 2010 года: июнь

На террасе развешаны кормушки,

но птиц на них нет – ночь – и не заметил.