почти бессильные бутоны,

сдерживающие жар и хаос от силы день-два,

но всё же белые, но всё еще пионы.

Это воспоминание тянется долгим рефреном,

пока я курю и дым бездвижен,

и словно лежит в воздухе,

как жалкие ошметки сетчатых чулок,

изорванных в страстном порыве, там –

на белой простыне на втором этаже.

Лоскутки истончаются и за ними

медсестра, бросив взгляд в мою сторону, исчезает в дверях

дома престарелых.

Можно иначе: ее взгляд, как окурок, но

до меня он не долетает –

расстояние, сеть табачного дыма, северное моралите.

Но постой, а как же извечная дрожь – в тебе, вне тебя?

В детстве мы говорили «абра-кадабра»,

и фокус, волшебство-понарошку свершалось. Теперь

я говорю abreg ad habra[11],

без всякой, впрочем, надежды что-либо исправить,

просто так, чтоб не молчать.

Одуванчики

Одуванчик – тарахшакук. Родовое название Taráxacum происходит от латинизации арабского (tharakhchakon) или персидского (talkh chakok) – названия другого сложноцветного.

Вот летят по двору парашютики одуванчиков.

Летят белым сердцем, открытым воздуху, за полшага

до смерти.

Как и полет одуванчиков, жизнь твоя длится –

длится настолько, насколько ветру достанет силы.

Один среди тысяч других одуванчиков,

ты летишь, и бесценно это мгновенье, когда –

в едином порыве – мы сжимаемся и разжимаемся:

одуванчики и божественное дыхание.

Тысячи судеб проносятся мимо, пока

в долгом этом полете пересекаешь поляну.

Сколько людей стольких слов не хватает, чтоб описать

мир вокруг –

где простой одуванчик мог бы спрятать такое богатство!?

Вам и неведомо, как короток век наш, как долог полет.

Мы, одуванчики, в вас отражаемся и летим –

бедные родственники прекрасных утренних астр,

семянки с хохолками, воздушные поцелуи земли.

Весна в феврале

There’s a light

A certain kind of light

That never shone on me…

Robin Gibb. «To Love Somebody»

Мое время теперь складывается из долгих молчаний

и длинных бесед.

Я гляжу в маски, окружающие меня в съемном доме,

хватаюсь за книги на полке,

но силы хватает только на две-три строки, и далее

непрерывная цепь случайностей ведет меня к тебе,

к бесконечным разговорам о бесконечной любви.

В это время случаются катастрофы, трагедии,

рушится мир на какой-то там части суши,

новые поколения вскидывают руки, приветствуя новых

вождей,

люди бегут из страны в страну, сыплет снег,

какого уж не было столько лет,

и впервые за этот нескончаемый месяц

я вечером не увидел тебя.

Интернет создает иллюзию близости, скайп –

иллюзию для глаз и ушей, но руки

по-прежнему сопротивляются, обманываясь в пустоте.

Пальцам недостает пальцев,

их не удовлетворенной чувствительности не хватает

чувствам.

Вместо того, чтобы жить – считаю дни,

оставшиеся до встречи, считаю часы,

которые медленно тянутся к вечеру,

когда я увижу тебя, пусть на экране…

Считаю, считаю и не могу досчитать.

Из цифр складывается математическая задача,

в которой есть только одно известное –

расстояние между нами.

Ищу спасения в музыке, и вот Нина Симон

поет мне про свет, про «некий вид света»,

и я умолкаю пристыженный –

что мне сказать еще, если всё сказано?!

Впрочем, нет: мама звонила из Ферганы –

уже набухают почки, весна уже здесь.

Коллекционер дверей

Конус

Собирая слова как сдачу

с дважды вычитанного монолога,

разглядываешь их как монеты

иноземные – «жесть», «сука-блин», «недотрога», –

гадаешь: заплести ли их в косу (так делали в Азии,

впрочем, той косы и в помине нету),

или как в старом фильме пират –

попробовать на зуб – завернутую в фольгу

шоколадку, пастилку или конфету.

Быть точнее – не так уж и много

того, что в карман положишь,

иль на язык – и вкуса, впрочем, не ощущаешь:

монологу свойственно выхолащивать

всё то, что ты из себя, казалось бы, представляешь.

Пустота внутри уставшего ритора,

говоря риторически, обусловлена –

и исторически, да и физиология:

сухость в горле, и естественное «пошли все на».

На этом следовало бы и закончить

из остаточных слов сложенный

текст – стоящего ничего не выйдет и всё напрасно.

Жизнь – это усеченный конус, но только вывернутый

наизнанку,

т. е. в принципе тот же конус, только кроваво-красный.

Секреты ковроткачества

Не знаю, как это бывает у вас,

но я должен себя полностью измотать,

чтоб где-то уже в середине ночи

кубики слов начали вываливаться изо рта.

Иногда они как живые игральные кости катятся по столу,

весело падают, подскакивают на ковре и

замирают возле какого-нибудь узора –

фигуры всадника, розы, оленя, листка –

и я говорю «ах!» и «так вот какое ты, слово!».

Летние слова скачут быстрее и дальше.

Осенние – попадают под дерево,

где какая-то скучная желтая опаль.

Или порой одной своей гранью впиваются в горный хребет.

Весенние кубики звонко цокают,

как бильярдные шары при прямом попадании.

Зимние слова глухо катятся в пустоте.

И даже не падают со стола.

Они не имеют значения, полые.

Словно бы книги, в которых вырезана середина,

но секретная вещь в них так и не вложена…

Слова разбиваются о CD, как хрустальные туфли

о педали старых церковных оргáнов.

Или становятся вязкими, как нагревшийся пластилин,

если коснутся домашнего кинотеатра. К примеру,

некое слово как-то, задев DVD с Тинто Брассом,

вдруг обернулось вибратором бирюзового цвета…

А на улице кубики не получались –

всё больше камушки да сухие листья. Или

ягоды земляники. Я знаю, тебе они нравились.

Да и мне,

пожалуй.

Март

Ничто не оправдывает моего бессилия, но