время.

Мысли блуждают в осенних туманах. Перед глазами

мелькают порой обрывки прекрасных строк. И всё же

большее достается ушам: журчанье ручья,

скрытные певчие птицы (чьи голоса –

пожалуй, чуть монотонные, однообразные, но –

не для азиатского слуха)… Всё это

в обрамлении прозрачной словно кристалл тишины.

Душа – спокойна, спокойна всегда – небо нас стережет

(пусть спят, пусть блаженствуют в укромном неведенье), и

каждый вечер (верней, конечно же, пять раз на дню)

в тишину отдыхающего предместья

азанчи выкликает весть надежды,

которую ты волен услышать и принять или нет.

Тоска? Нет, просто зеленый чай (эликсир умиротворения),

льющий на мельницу здешних неспешных часов

живую и мертвую воду. Какая

на этот раз в твоей пиале, земляк?

Продолжение

Настал момент – слова утрачивают зримость,

теряют видимые очертания, когда,

сказав «как трепыхались листья», ты

не видишь этого движения, не чувствуешь,

как это слово, словно сердце, бьется

в твоих руках, еще исходит паром,

изъятое из бессловесной мглы, в которой,

как и другие, оно было –

единым ритмом, частью механизма,

который движет что угодно, а не только лишь ток крови.

Зримые мгновения всё чаще

остаются без синтаксиса, огласовки, без

привитого отростка комментария. Молчанье

предпочтительней, и в сорок лет ты знаешь –

не оправдать словами ничего, не выправить, не уберечь. Так

незаметно для себя вдруг замечаешь,

что гору ты перевалил и остается –

опасный, медленный путь вниз;

и смотришь на ту сторону, на тех,

кто с шутками, играючи взбираются по склону, и,

чуть передохнув, ты продолжаешь путь…

Настал момент – и зрение тебя подводит. Вещи –

вблизи или вдали – вдруг расплываются и четкие границы,

надежные в прошедшем, обретают

двойную недосказанность: метафоричность – дань

поэтическому, скажем так, бэкграунду, и

зыбкость, прежде неизвестную в вещах,

как если б они вдруг лишились

какого-то из своих качеств.

Ясность лишь в одном – ты потерял

часть мира, часть пространства перед

глазами (мой случай – дальнозоркость), и теперь

только тактильно можешь

ориентироваться в этой «мертвой зоне». Тут

ты вспоминаешь: сорок лет, очередное

сражение, проигранное в одночасье и без боя… И,

чуть передохнув, ты продолжаешь путь.

Пепел в ноябре

Вот так вот. Что и говорить.

Лишь донести до пепельницы пепел,

не проронив, и также, молча,

продолжить этот день. Движенья, взгляды – всё

должно быть продолжением руки,

несущей осторожно этот пепел.

Как если бы не сигарета, а судьба

сгорала, и на фильтре

был след не смол, а пережитых болей.

Смотреть, молчать. Следить, как под ногтем

большой изюминою зреет гематома, напоминая

тот день и неудачный (не больной) удар, и понимать: и это

воспоминанье не имеет смысла.

Не двигаться:

молчать, прислушиваться, видеть, ждать, возможно

составить перечень того, что смысл еще имеет. (Это –

моя жена, наш будущий ребенок, лето…)

Исчезновения

Я постепенно растворяюсь,

протягивая руку вдоль по ветру,

несусь за листьями, соринками и мошкарой,

которые поток срывает с места,

чтобы внезапно опустить к арыку,

затем опять поднять и, закружив,

вернуть на землю между топчанами Урикзара[8] –

то ль смерчем маленьким, то ль

членом братства Мевлеви[9].

Я истончаюсь всякий раз,

как слышу голос мамы. Пусть

говорит не останавливаясь, пусть (хотя всё те же

известные родительские темы), главное

не слушать – слышать. Я истончаюсь – в слух,

освобождаюсь. Так же

бывало порой в детстве – я сидел

в деревне у прабабки перед дастарханом,

когда ее товарки приходили, слушал

их медленные диалоги – о том, о сём, но –

на таджикском,

мне непонятном, потому

вводившем в транс: жара и солнце, этот

просушенный в веках и полый

внутри (порой до звона), басовитый язык –

так может хлопать простыня, еще чуть влажная,

на сильном ветре – нежданные созвучья, окончанья

закрытые, прямые сочетания слогов,

не то чтобы красивые, но округленные,

как если б слово-шар: и они бьются,

выстраиваясь друг за другом, порождая,

касаньем новый звук – из ниоткуда, эхо

тысячелетий… Я исчезаю в этих звуковых пустотах.

И постепенно утекаю весь,

протягивая руку за окно, сливаясь

с каплями дождя, что в этот летний вечер

вдруг освежить решил Москву,

сбив пыль, гарь, копоть, грусть, несчастья

короткою атакою природы на этот

столп «слишком человеческого». Я лечу

плашмя о землю, брызги и воссоединенье

с родной стихией – ручеек

течет по углубленью вдоль гранитной

приступки; наших

прибывает – из водосточных труб, из желобов,

и я уже несусь в потоке

туда, где некогда родной мне Лихов переулок

стекает в менее знакомые проулки,

а там уж – в сточный водосброс – под землю, в землю…

Я медленно, но верно таю

вслед за снежинками, прилипшими к стеклу,

под солнцем – в середине марта вдруг ощутившим

уверенность, поддержку (южный ветер, наше

неодолимое желание весны). Но перед этим

оглядываюсь: спит моя семья, вот-вот проснется…

Фрагменты полуночных строк

* * *

Очень тихих слов хочется, почти неслышных.

Чтобы сплеталась паутина

из тонких звуков – невидимая, не –

способная хоть что-то удержать, кроме

букашки разве что…

* * *

После стольких лет, проведенных словно бы в другом теле,

взглянуть ночью на привычную тишь за окном, и затем

неожиданно вдруг заметить свое отражение.

Остался ли свет, не считая того, что отбрасывает монитор

с привычной в такое время надписью «сохранить

перед закрытием»? Мир

видится как на экране – плоским и ненастоящим. Вот только

твои пальцы не оставляют на нем муара и следов. Выходит,

лишь LCD-поверхность еще чувствительна

к прикосновениям.

Всё прочее –