Когда я вошел в лабораторию, они уже протестировали интерферометр – мы вчера добавили две дополнительных секции и надеялись довести доверительную вероятность до девяноста девяти с половиной процентов. Я выслушал доклады сотрудников, но все больше ощущал себя не здесь, что-то опять происходило с памятью, и я испугался – попросил Вальтера начать, а мне, мол, нужно записать кое-какие мысли. Наблюдал со стороны… На обед мы пошли в кафетерий, и я… Вернувшись в лабораторию, абсолютно не помнил, что происходило в течение часа. Я даже не мог сказать, ел ли я хоть что-то, потому что даже ощущение голода было странным: я чувствовал, что сыт, а через секунду – что голоден и не ел с утра, и еще через секунду – ну, сыт же…

К вечеру мы добились нужной доверительной вероятности. Иными словами, с полной надежностью фиксировали группу атомов цезия, которых в реальности не существовало. То есть, они существовали, конечно, но не в нашей реальности, не в нашем мире, а в другом, и мы, по идее, могли – потом, конечно, когда построим более совершенный интерферометр – даже сказать, в какой точке иного мира эта группа атомов находится. А находиться она могла только в камере точно такого же интерферометра в точно такой же лаборатории в точно таком же Цюрихе… И кто-то, то есть, не кто-то, а именно мы, наблюдали там странный процесс исчезновения вполне материальной группы атомов цезия – у них датчики ничего не фиксировали, а у нас…

Когда интерферометр выключили и результаты занесли в компьютер, я осторожно расспросил сначала Вальтера, потом Дину, Корнеля и остальных. Ничего. То ли они решительно ничего не почувствовали, абсолютно ничего не вспомнили, то ли каждый решил помалкивать, не желая прослыть не вполне адекватным. На завтра и на весь последующий месяц мы не планировали ничего нового – нужно было еще много раз повторить тот же эксперимент, закрепить результат. Убедиться, что результат стабилен.

Как бы то ни было, домой я вернулся с ощущением ожидаемого ужаса. Наверно, нужно было развеяться, пригласить кого-нибудь в ресторан, знакомых женщин у меня… прости, Марго, тогда я еще не… Я никуда не пошел, не смог себя заставить. Когда был на людях, когда все внимание сосредоточилось на показаниях детекторов, я не думал о другом, и память притаилась, как снайпер в засаде. А вечером, оставшись один… Собственно, я ждал этого. До дрожи в коленях боялся, но ждал чего-то, что все равно наступит, как ни беги. Да и невозможно убежать от себя.

– Помнишь, как мы познакомились? – не удержалась Марго. Она торопила Дорнье, ждала подтверждения, и Дидро посмотрел на сестру с осуждением, но промолчал, ожидая, как и она, ответа.

– Я это и вспомнил, – кивнул Дорнье. – Осень семьдесят четвертого, набережная Орфевр, я вышел из здания полиции после трудного разговора с инспектором…

– Я тебя догнала и пошла рядом. Я приходила к брату…

– Ко мне? – воскликнул Дидро. – Когда ты ко мне приходила? На службу? О чем ты говоришь, не было такого, да тебя и не пропустили бы дальше приемной. Что за фантазии?

Марго коснулась ладони брата – указательным пальцем, будто нажала болевую точку, – и Дидро замолчал.

– К брату… – протянул Дорнье. – Не помню…

– Я тебе сказала!

– Да? Наверно. Ты пошла рядом, и я спросил… А, ну да, конечно, ты приходила к брату, иначе почему я спросил тебя: «Вы знакомы с инспектором?»

– Знакома! Можно сказать и так. Какой ты был в тот вечер милый!

– Милый! – вскричал Дидро, воздев руки к потолку.

– Я очень стеснялся, – сказал Дорнье. – Такая красивая девушка… Я очень стеснялся, – повторил он. – Пожалуй, это единственное, что я помню о том вечере. Мы пошли в кафе?

– В кафе, как же! Ты таскал меня по книжным развалам на набережной. Как я вытерпела? Тебе нужна была какая-то книга по физике, по атомной, кажется. Срочно.

– Не помню… – пробормотал Дорнье, потирая пальцами виски. – А в оперу я тебя повел? На «Самсона и Далилу».

– Н-нет, – нахмурилась Марго. – В оперу? Никогда. Терпеть не могу оперу.

– Вот как, значит… То есть… Да, это может быть. При декогеренции… Послушай, а может, ты вспомнишь…

Марго дернула плечом – жест был знакомым, и Дорнье не стал настаивать.

– Жаль, – сказала она.

– Очень жаль, – согласился Дорнье и добавил: – Но ведь еще есть время? В том смысле, что мы…

Дидро переводил взгляд с сестры на физика. Он понимал, о чем они говорят. Он представлял даже, что его ждет, когда Марго уйдет, и он на старости лет останется совсем одиноким. Как повернулась жизнь… С другой стороны, у него ведь была Этель, были восемнадцать лет любви, а Марго и этого не было дано, всю жизнь одна, и, если хотя бы сейчас ей улыбнулось возможное счастье…

«Господи, – подумал Дидро, – о чем я? Она же только два часа назад впервые увидела этого человека, ничего о нем не знает, а влюбилась, как кошка».

«А если, – подумал он, – они действительно вспомнили, как познакомились сорок лет назад, и все это время…»

Все это время Марго не оставляла брата. Сначала жила неподалеку, а когда умерла Этель, переехала к Мишелю, и они помогали друг другу избавляться от стрессов. Так было, что бы эти двое ни рассказывали сейчас. Марго не может уйти, когда…

Когда что?

К тому же Дорнье – убийца.

Дидро понял, что все смотрят на него: Дорнье – с интересом ученого, увидевшего странное показание прибора, Марго – с ласковой надеждой (никуда она не уйдет, это невозможно!), а Мельяр – с ироническим скептицизмом. Дидро понимал, чего они все хотят от него, но вспомнить больше того, что ему уже открыла память, не мог. Память никогда не показывает то, что хочешь вспомнить именно сейчас.

Да?

Может, три взгляда, столкнувшись в пространстве, усилили друг друга. Могло такое быть? Дидро был уверен, что – да. Взгляды, от которых он хотел отгородиться ладонями, вызвали в его мозгу движение мысли, памяти, вернули туда, где он…

Никогда не был. Или…

В тот вечер Марго вернулась домой поздно, и Этель нервничала – жена всегда нервничала больше самого Дидро, когда Марго где-то задерживалась. Он ворчал: «Она