— Ну, тогда расскажи что-нибудь.

— Что тебе рассказать: о прошлом, о настоящем, о будущем? — Он неожиданно улыбнулся.

Я давно заметил, что Дэв никогда не лгал. Поэтому рассказы о пережитых им приключениях я слушал с особым интересом. Потом что-то с увлечением рассказывал ему сам. Дружески беседуя, мы не заметили, как село солнце.

Не успели мы пройти и десяток шагов, как оживленно болтавший Дэв замолчал. Потом вдруг неожиданно спросил:

— Почему ты дружишь со мной? Сознайся, тебе ведь попадает за это?..

— Мне от этого не холодно и не жарко. Поэтому и тебе нечего думать об этом.

— Я хотел бы, — сказал он, — чтобы ты назвал мне какое-нибудь дело, которое было бы по моим силам. И чтобы для всей страны от него была польза…

Я вспомнил, что иногда мы с Дэвом беседовали о положении нашей страны, и эти мимолетные разговоры, оказывается, запали ему в душу. Но сейчас я немного растерялся: Дэв?.. Что он может сделать для страны?.. Однако нужно было что-то сказать, поэтому я проговорил:

— За делом недалеко ходить. Оглянись вокруг!..

* * *

Окончился тридцатый год, промчался за ним тридцать первый, началось бурное политическое движение тридцать второго года. Вместе с другими участниками движения я отбывал заключение в тюрьме города Па́тна.

Ежедневно сюда приходили новые люди и уходили старые. Встречи не приносили радости, а разлука не несла с собой печали. Мы не успевали как следует познакомиться друг с другом, узнать, полюбить. Много воды испаряется с поверхности океана, много впадает в него рек, а он по-прежнему спокойно колышется и не чувствует ни убыли, ни подъема. Приблизительно так было и у нас в тюрьме.

Но вот однажды я увидел в воротах тюрьмы знакомое и очень дорогое мне лицо. Я почувствовал огромную радость. Дэв, старый дружище Дэв, был передо мной.

Я стал писателем, редактором газеты, лидером движения. У меня не было времени поинтересоваться судьбой Дэва.

Дэв в тюрьме? Я даже и предполагать не мог, что подобное может с ним случиться.

Его провели в нашу камеру. Вечером после ужина мы долго сидели, разговаривая, спрашивая и перебивая один другого, пока нас не сморил сон, и мы уснули, тесно прижавшись друг к другу.

Среди ночи я проснулся. Дэв глухо стонал от какой-то нестерпимой боли. А может быть, ему приснился дурной сон? Я растолкал его. Он проснулся, но ничего мне не ответил, только ласково улыбнулся и уснул снова. Но вскоре он застонал еще сильнее. Что за загадка? В чем дело?..

Заключенный Кунку́н, прибывший в тюрьму вместе с Дэвом, рассказал нам обо всем.

Оказывается, Дэв уже не раз сидел в тюрьме, с тех пор как стал руководителем крестьянского движения в своем округе.

— Дэв? Руководителем?..

— Да, да, руководителем. А почему вы удивляетесь?

Я ничего не ответил и попросил Кункуна продолжать.

Группы участников крестьянского движения, возглавляемые Дэвом, причиняли сильное беспокойство правительству. Все власти округа с ног сбились. Ничего не помогало — ни открытые нападения полиции, ни конфискации, ни аресты и штрафы, — до тех пор, пока не изловили Дэва: ведь он был организатором этих выступлений.

А случилось это так. Полиция пронюхала, что в определенный день у полицейского управления состоится демонстрация, а руководить ею будет сам Дэв. Начальник полицейского участка не полагался на свои силы. На помощь прибыл инспектор с отрядом вооруженной полиции, — тот самый инспектор, который славился своими свинцовыми кулаками. Окружили демонстрантов, схватили Дэва, Кункуна и других. Всех их с трудом втиснули в крохотную камеру.

В полночь Дэва разбудили и увели в соседнюю комнату.

— А после этого… после этого… — На лице Кункуна была написана ярость, глаза налились кровью. — Стены были довольно тонкие, и товарищи слышали, как орал и топал ногами инспектор, слышали частые и глухие удары. Это избивали Дэва. Но он молчал, не издал ни единого стона. Той же ночью инспектор уехал, а начальник тюрьмы некоторое время спустя втащил к нам в камеру Дэва. Если бы вы только видели, как они его разделали! Все тело было сплошной раной! Но Дэв, как я уже сказал, не издал ни единого стона. Под утро нас всех переслали в другую тюрьму. Потом его немного подлечили, с виду он теперь стал, как и раньше, но, верно, старые раны все время дают себя знать. Днем он держит себя в руках, а ночью… ночью стонет!..

Я пристально посмотрел на Дэва. На лице, на руках, на ногах — всюду виднелись следы побоев. Но какая душа таилась в этом измученном теле! Горячая, яркая, крепкая, как сталь!

Бхаратия

МУНМУН

Козленок, взбрыкивая, стрелою мчался от своего преследователя, потом, остановившись, задорно посматривал на него и даже делал несколько мелких шажков. А потом снова подпрыгивал и начинал бешено носиться кругом. Мальчик, протянув руку со сладким печеньем, ласково звал козленка, стараясь подманить его к себе. Ему так хотелось ухватить четвероногого шалуна за пушистую слабенькую шейку, обнять его! Но козленок не хотел идти на зов. Пока бритоголовый, одной рукой поддерживая густо-оранжевое поминутно спадающее дхоти, гонялся за козленком, прибежали другие мальчишки, его приятели-сверстники.

Окружив своего товарища, они глядели на него с несомненным почтением и завистью. Какой-то совсем голый, покрытый пылью мальчонка спросил:

— А сто тебе сегодня подалили, Мадхо́?

На что тот ответил важно и не спеша:

— Когда мне сделали му́ндан[34], то мне подарили вот это новое дхоти и много сладкого. Когда-нибудь ты тоже получишь все это.

Малыш замолчал. Он чувствовал горькое сожаление, что его пора делать мундан еще не пришла. Другой, наоборот, жалел, что она уже миновала.

— Пока тебе не проткнули ухо, ты, наверное, и не знал, что на свете есть дхоти и сласти, — насмешливо сказал он, кивнув на сережку в ухе бритоголового.

Мальчишки, сдвинувшись плотнее, стали разглядывать уши Мадхо. Мочки ушей у него были проткнуты и в отверстия вставлены маленькие медные сережки. Обряд протыкания ушей состоялся совсем недавно, поэтому уши были еще припухшие, а на дужках сережек виднелись засохшие капельки крови. Какой-то бойкий парнишка, не полагаясь на глаза, решил потрогать ухо Мадхо. Тот от боли судорожно втянул внутрь воздух и резко отшатнулся, на глазах у