– Когда родилась дочка, я был за границей, – сказал он, опустив глаза. – Сидел в ливийской пустыне, корректировал работу наших бомбардировщиков. Узнал про дочку только три дня спустя. Мы с напарником, с Гротле, отпраздновали глотком бренди в палатке. Я хотел лишь одного – уехать домой. Думал, все будет хорошо, только бы вернуться.

– Это действительно большое событие в жизни, – сказал главврач с эмпатией в голосе. – Нетрудно понять.

– Я вернулся. Поначалу все шло хорошо. В доме, где есть новорожденный ребенок, всегда тихо-спокойно, благостно, как в церкви. Голоса тихие, моя подруга была такая красивая, прямо светилась вся. Я чувствовал удивительную близость с ними. Будто никогда больше их не оставлю. Но под всем этим таилось так много, так много тяжелого осадка. Предательство, ведь я уехал на задание, вместо того чтобы присутствовать на родах.

Джонни почувствовал соленый вкус слез.

– И мало-помалу нарастала злость на то, в чем я участвовал. Мы, так сказать, «корректировали огонь», я передавал бомбардировщикам координаты, и в результате погибли ни в чем не повинные ливийцы. И ради чего? Лучше в Ливии не стало, наоборот, стало хуже. Десять лет я вот так работал, а ради чего? Эта неотвязная мысль истерзала меня.

– В современной научной литературе пишут о так называемой moral injury[34], – сказал главврач. – Даже люди, сами не находившиеся в физической опасности, например пилоты дронов в американской пустыне, могут страдать от последствий. Вы-то были в непосредственной опасности, но, думаю, можно говорить о том же.

– Я пошел вразнос, – продолжал Джонни. – На работу не ходил, целыми днями курил гашиш. Подруга вышвырнула меня вон. Сперва мы хотели поделить родительские права пополам, но я не справлялся. Остались выходные, но когда она и ее новый приятель, парень из охранной полиции, заявились ко мне домой и нашли меня на диване в отключке… а дочка спала… она сказала: «Всё, хватит». С дочкой мне разрешили встречаться только под надзором.

Врач наклонился вперед:

– И что ты сделал?

– Единственное, что мог, – ответил Джонни. – Опять уехал. Только там я чувствовал себя уверенно. Делал то, что должен, по недоразумению был арестован. Семь месяцев разлуки с дочкой, вдобавок на помощь мне, скажем так, никто не пришел. Теперь мне запрещено видеться с ней. И такое решение суд принял до… – Он осторожно кивнул на сканы МРТ. -…Прежде чем эти снимки показали, что у меня, хм, поражение мозга.

– Ты говоришь то же, что и большинство ветеранов, – сказал главврач. – Труднее всего не сами задания, точнее, не их драматизм. Возвращение домой – вот что трудно.

Глава 12. Мы пережили кораблекрушение и семейный разлад

Еще при жизни Веры Улав решил отреставрировать башню с окном-розеткой в восточном крыле главного дома. Теперь он нашел подходящего подрядчика, под руководством которого крепкие работяги возвели вокруг башни леса и натянули белоснежные защитные полотнища.

Проблема заключалась в деревянной обрешетке кровли – там, где поверху идут бойницы, она насквозь пропиталась влагой и прогнила, а кроме того, сильные дожди и снегопады последнего времени привели к протечкам на верхний этаж башни, где находится то самое окно-розетка. Вдобавок и стекла в окне тоже были старые, пористые. Вообще чудо, что оно устояло в бурях. И есть опасность, что вода просочится дальше, в кабинет Улава.

Когда в дверь постучали, он стоял у окна и сквозь сетку защитного полотнища смотрел на улицу. Время позднее. Как обычно, на нем были светло-коричневые ботинки фирмы «Эурланнску». Он и Александре подарил пару, и, к его большой радости, она носила их постоянно. Он наклонился к радиатору, греет хорошо, с годами он все больше мерз. Александра всегда его слушалась. Соблюдала лояльность. Семья превыше всего, как и положено.

– Да, – ответил он.

В дверях появилось озабоченное лицо Греве, она вошла, налила себе из графина стакан воды.

– Ты хотел поговорить со мной.

Он предложил ей бокал вина, но она отказалась, поскольку поедет домой на машине.

– Никакого завещания не нашлось, – полувопросительно-полуутвердительно сказал он.

Адвокат не ответила, стояла, прислонясь к бару и задумчиво глядя на Улава.

– Честно говоря, я не вполне понимаю, чем так важно Верино завещание, – сказала Греве.

– Оно пропало, – резко бросил Улав, – что тут непонятного?

– Вера записана как владелица семейной недвижимости, и ты боишься, что она могла что-то отдать на сторону?

Улав задумчиво почесывал бровь.

– Сири, сядь.

Он и сам понимал, что его слова прозвучали и как приглашение, и как приказ. Греве села на диван, закинула ногу на ногу. Улав взял со стеллажа несколько книг, положил на журнальный столик.

– Это мамины книги, вернее, некоторые из многих, – наставительно сказал он. – Интересные, хоть и забытые. Кто помнит роман или сборник новелл пятьдесят лет спустя? Они лежат на книжном кладбище.

Заметив, что Греве нетерпеливо поерзала на диване, он продолжил:

– Ладно, ближе к делу. Первый раз я услышал, что мама работает над совсем другим проектом, зимой семидесятого. Она была в Бергене, и один знакомый из ее издательства сообщил, что они очень ждут ее рукопись про «хуртигрутен» в годы войны.

Улав отпил глоток красного вина.

– Не скажу, чтобы я обрадовался, ведь я вырос с нею и слишком хорошо знал, какие тяжелые воспоминания может разбудить подобный проект. Но Конституция гарантирует свободу, и коль скоро ей захотелось написать об этом, она, конечно, была в своем праве.

Греве кивнула. Как большинство юристов, она сама неукоснительно соблюдала правила, и эта профессиональная слабость, возможно, действовала Улаву на нервы, хотя как раз в силу своего педантизма семейство Греве прекрасно подходило для работы с юридически обязывающими документами, каких в Редерхёугене было предостаточно.

– Однако же оказалось, что с этим манускриптом дело обстояло не так-то просто, – продолжал Улав. – Мама, да упокоится она с миром, сумела навлечь на себя гнев спецслужб. Каким образом, понятия не имею, я сразу от всего этого открестился, но, как выяснилось, «Издательство Григ» не могло выпустить книгу, содержащую безосновательные обвинения по адресу людей, которых уже не было в живых, в том числе отца. Мама восприняла это очень тяжело, средь бела дня ей всюду мерещились враги да призраки. Проблемы с психикой, которые были у нее всегда, только усугубились.

– Изъять рукопись – сильное средство принуждения, – сказала Греве.

– А-а-а! – простонал Улав. – Нервный срыв был вызван не этим, а травмами, которые она так и не превозмогла. Ее поместили в Блакстад. Тяжелые были годы, темные. Ты же знаешь эту историю.

– Я по-прежнему не вижу связи с завещанием.

– За минувшие