Пауль только что принес новость: скоро к нам добавится третий пациент. На этот раз Кирхгофф…

Я рассказал Тане о маленьком Мише, которому в Мужинове пришлось ампутировать ногу. Рассказал ей, каким Миша был мужественным, как радовалась мать, когда ей разрешили вернуть мальчика в свою деревню, и показал ей его тетрадь. Таня спросила, как называется их деревня. Но я не запомнил названия. Зато я рассказал Тане сон, который мне приснился в одну из прошлых ночей. Мне приснился мальчик, сидящий на школьной скамье. Вместе с другими учениками он сидел в той самой комнате, где я тогда за ним ухаживал. Молодой учитель велел ученикам написать сочинение на тему злодеяний немцев в России. А Миша написал о том, как его спас доктор Нико. Прочитав, учитель с насмешкой вернул тетрадку мальчишке. «Да это какая-то любовь, смирение, а вовсе не правда!» – воскликнул он, красноречиво указывая на его костыли.

8 февраля

У Йозефа серьезно нарушилось кровообращение. Буко назначил ему симпатол пять раз в день. Он также ввел ему строфантин и глюкозу. Йозеф стонет. Наверное, сильные боли в сердце. Мы за него очень волнуемся. Таня сидит между ним и Пунцелем и помогает обоим пить. Они больше не в состоянии держать свои полевые фляги. Сегодня я беседовал с Буко. Обычно такой молчаливый человек, он немало удивил меня, когда поделился своими сокровенными мыслями. Например, сказал, что ради долга готов на что угодно…

У Кирхгоффа в начале болезни не такая высокая температура. По мнению Буко, это, вероятно, благодаря тому, что ему сделано два укола против тифа.

Ночью Буко тихонько подошел к двери. Он беспокоился за Йозефа, у которого несколько раз случалась рвота. Тем не менее Буко уверен в себе. Он остался у нас до самого рассвета. Йозеф и Пунцель больше не узнавали его. Остаток моей ночной вахты он взял на себя…

Иногда заходят доктор Нико с Рюмом, чтобы осмотреть больных. Похоже, в нашей роте свирепствует сыпной тиф. После Кирхгоффа сегодня к нам поступил Рейнгольд Берс, ставший моим четвертым пациентом. Если так пойдет и дальше, Нико потеряет лучшую часть своего медперсонала…

На рассвете я увидел старика Филиппа. Он стоял прямо перед домом, вглядываясь куда-то в снежную даль. С ним явно что-то не так. В глазах старика блеснули слезы, когда тот увидел, как мучается наш Йозеф. С позавчерашнего дня он все сидит и плетет лапти, которые хочет подарить моим товарищам после их выздоровления…

Таня напоминает мне о радостном и беззаботном будущем. О том, что когда-то было и, даст Бог, вернется к нам снова. Она еще не стала мамой. Но все ее существо источает какое-то тепло. И посреди всей этой лихорадки так приятно и утешительно, когда она садится рядом со мной и мы до глубокой ночи о чем-нибудь беседуем или когда мы вместе ухаживаем за больными и иногда наши руки касаются друг друга…

Как-то раз Кирхгофф очень громко завопил, что ему нужно перевязать артерию, а не то «он умрет, он ведь и так при смерти»… Потом он с криком вцепился в мои руки. Я ничего не понял. Наверное, он что-то пытался выразить в своем бреду. Мне кажется, любые операции он всегда представлял не иначе как с собственным участием в роли инструменталиста. Должно быть, при этом его охватывал страх. В качестве пациента он себя явно видеть не хотел…

Иногда случаются передышки, и тогда я могу писать и читать. В письме Рейнгольда Шнайдера мне показались близкими такие слова: «…и, наверное, одна из благодатей этого страшного времени заключается в том, что наша жизнь должна пасть так низко, пока не достигнет истинного дна».

В деревне тихо. Иногда я на пару минут выхожу из избы. Счастье, что нас пока никуда не отправляют, иначе бы наши больные этого не вынесли. Если они выживут, то скоро снова увидят родину. Постоянно утешаю их этой надеждой…

Человек, по-видимому, способен вынести очень многое. Ну а потом? Будут ли эти жертвы когда-нибудь признаны разумными? Неужели наша жизнь и в самом деле должна была опуститься так низко? Действительно ли «истинное дно», которое имеет в виду Шнайдер, станет отчетливым лишь тогда, когда мы уже на грани, когда вот-вот, и все, конец?.. Я думаю об Иисусе Христе. Когда он родился, над его яслями уже был крест…

10 февраля

Ночью удалось немного поспать, потому что меня сменила Таня. Потом вдруг она позвала меня. Рейнгольд в порыве лихорадки вырвался из ее рук и, наклонив голову, поплелся к двери. Он размахивал руками, и я понял, что таится у него в подсознании: ответственность за ближних. Ему надо в операционную, там ведь раненые, и он бормотал, что его вызывает доктор Нико. Все это он пытался невнятно донести до меня, когда я силой потащил его обратно. Лишь через некоторое время мне удалось его утихомирить. Йозеф между тем едва дышал. Пунцеля сотрясала дрожь, в глазах у него стояли слезы…

Буко снова сделал Йозефу укрепляющие инъекции, в том числе строфантин. «Прежде всего надо укрепить сердце, на это весь расчет», – приговаривал он. Теперь мне нужно почаще вкалывать Йозефу симпатол. Он настолько истощен, что я всерьез опасаюсь за его жизнь. Очень жаль, что теперь и в самом деле придется забрать себе его посылки. Все, что мало-мальски съедобно, нужно будет подольше сохранить…

11 февраля

Ночь. На моем столе горит керосиновая лампа. Еле уговорил Таню пойти поспать; она легла вместе с родителями и дедом Филиппом на большой печке. Но она как будто поглядывает оттуда на меня и на больных. Что, собственно, связывает меня с ней сильнее, чем с другими людьми? Ее мир – это одиночество, русские просторы, бедность и удивительная тишина вокруг. Она редко когда произнесет хоть слово, молчание – ее самая сильная черта, и я думаю, в этом и заключается наша с ней невидимая связь. Воистину, она простой человек. Но что значит простой? Если бы я спросил, любит ли она меня, она, вероятно, враз потеряла бы все свои чары. Возможно, в эту минуту она бы в себе разочаровалась. Нет, она не должна знать, как светло у меня на сердце благодаря тому, что она рядом.