Шрифт:
Закладка:
— Не толпитесь! В очередь, в очередь! — И спрашивала: — Вам сколько грамм?
Вопрос ставил нас в тупик — к этой мере веса мы не привыкли, в Харбине торговля шла на фунты, в Шанхае — на паунды… Брякали наугад:
— Ну, грамм двести! — И шептались: — Это как будто похоже на полфунта?
В светлый день выборов мы вступали в новую жизнь: голосовали вместе со всем советским народом и учились быть организованным советским покупателем. Не у всех, но у многих настроение было праздничное. У меня-то уж во всяком случае было…
А какой испуг я пережила за несколько дней до этого! Когда блондин в новом, ослепительно белом полушубке, неизвестно откуда явившийся («Из центра», — сказал Уполномоченный), по совету того же Уполномоченного решил что-то мне продиктовать. Что-то, несомненно относящееся к грядущим выборам. Эдакая предвыборная речь, с которой блондин собирался выступить — перед кем? Не перед нами, ибо, надиктовав мне две машинописные страницы, из которых я ни слова не помню, он исчез навсегда. На вид лет двадцать пять — тридцать, куда моложе Уполномоченного, а держался начальственно. Диктуя, стал расхаживать по комнате, вот первая фраза, пауза, дальше, говорила я, вторая фраза, быстрее, говорила я… И на третьей — блондин изумленно застыл:
— Ничего себе!
— А что я говорил! — возликовал Уполномоченный. И возгордилась я. Гордилась недолго.
— Не остаться ли вам в Находке? — спросил блондин, держа в руке напечатанные мною страницы. — Пригодились бы тут!
Пересохшими губами я пролепетала, что я не… что я бы предпочла… что мне бы хотелось… А чего я, собственно, испугалась? А того, конечно, что меня могут оставить насильно, против воли. Как же так? Ведь верила, что истинная демократия возможна лишь при социализме, что свобода… Да, но свобода есть осознанная необходимость. Звучали в моих ушах эти затверженные, не вполне понятные слова, и сейчас мне скажут, что остаться в Находке — мой гражданский долг, именно здесь тот участок, где я принесу пользу отечеству, и, осознав эту необходимость, я вынуждена буду свободно согласиться, не мне, гордой своей сознательностью, любящей поучать других, не мне…
Но главное: под начальственным взглядом этого в белом полушубке молодца я ощутила свое бессилие, я никто и ничто, мною могут распорядиться как угодно, хотят — здесь оставят, хотят — отпустят… А значит, тлели в глубине моей души, на самом ее донышке, страх и неверие, иногда дающие вспышки, но я их гасила, и это становилось с годами все труднее, сколько же мне понадобилось лет, чтобы… А что касается блондина, он, к счастью, не настаивал, сказал: «Подумайте» — и уехал, но я еще два дня боялась и придумывала разные аргументы, из которых главным был: «Но я в Россию хочу, в Россию!» А мне бы сказали: «А здесь вам разве не Россия?»…
Но тот твой далекий берег, Тихий океан, мне совсем не казался Россией, я мечтала о нестеровских и левитановских пейзажах, я их скоро увижу, они будут меня утешать в минуты горестных раздумий и тяжких сомнений относительно благотворного влияния социализма, марксизма и ленинизма на судьбу моего отечества. Сколько же лет прошло после той нашей встречи, Тихий океан? Был декабрь 1947-го, а сейчас февраль 1989-го! Значит, больше сорока!
Твой берег мы покинули в самый последний день декабря. Как это было? Утром примчался гонец: собрать вещи, получить в столовой паек на дорогу, к одиннадцати быть с вещами у входа в барак, чтобы не задерживать грузовик, который повезет нас на вокзал. Меньше двух часов на сборы! Но мы с Юрой не растерялись, стали командовать: мужчины за пайком, женщины укладываются, спокойно, товарищи, спокойно, успеем! Успели. В назначенное время дисциплинированно сгрудились с вещами у входа. Вышли наружу и обитатели других бараков. В один грузовик мы все уместиться не могли, то ли машин было несколько, то ли нас возили поочередно, отвезя одну группу, грузовик возвращался за другой. Не помню! Зато очень помню, что приехали за нами не в одиннадцать утра, а в десять вечера. К этому часу наши вынесенные наружу чемоданы были покрыты шапками снега. Ясная погода кончилась, весь тот день шел густой снег. Что происходит? Почему за нами не едут? Спросить не у кого: разослав гонцов, Уполномоченный исчез, Штаб репатриантов на замке, Силин был в том же положении, что и остальные, и ничего не знал. Шли минуты, шли часы, стало темнеть, хотелось есть, но столовая закрылась, кроме с трудом разгрызаемых пайковых сухарей — ничего, воды не вскипятишь, наши чайники уложены, еще, к счастью, в бараке тепло, поочередно бегали греться.
Незабываемый день! В одном из бараков хватились какого-то Геннадия… Его, одинокого, бессемейного и, видимо, лишенного друзей, только потому и хватились, что чьи-то вещи на верхних нарах валялись неуложенными. Чьи? Геннадия! А фамилия? Кажется, то ли Толкунов, то ли… Его по приказу Уполномоченного куда-то увезли накануне выборов и не вернули! Как же теперь? Мы уедем, а он… И спросить некого! Так и уехали. На вокзал. Там при свете вокзальных фонарей грузились в теплушки. Откуда-то поступила команда (видимо, от военных, нас сопровождавших) сначала заносить внутрь вещи, затем уж садиться самим… Длинная фигура Юры в проеме теплушечной двери, он принимал чемоданы, снизу ему подаваемые, всех подбадривал, шутил, а приняв последний саквояж, весело крикнул:
— А нам-то мест не осталось! — И затем: — Куда же денем золотой фонд?
«Золотым фондом» товарищ Сталин, славящийся своим человеколюбием, называл людей, и это его знаменитое выражение, весело процитированное Юрой, меня почему-то безумно рассмешило. Полагаю, однако, что это был нервный смех. Взошли, свет фонарей, падавший в открытые двери, озарил заваленные вещами полки, не то что лечь — сесть некуда, сгрудились в центре, вокруг буржуйки, и снова, как в юрте, стали искать свечи, одну нашли, зажечь не успели, двери затворились, полная тьма, чиркнули спичкой, затрепетал слабый огонек, я все еще глупо и нервно хихикала, и Юра мне:
— Перестань!
После чего стал командовать:
— Три полки освободить. Багаж упихать на нижнюю правую! За работу!
Тут состав дрогнул, пол под нами затрясся, поехали. В эти минуты било полночь. О чем нам сообщил кто-то, поднесший к свече руку с часами и произнесший насмешливо:
— С Новым годом! С новым счастьем!
Тут же послышался женский плач. Он помог мне взять себя в руки и бодро включиться в переукладку
