Шрифт:
Закладка:
Шел густой снег. Грузовик не пришел до одиннадцати вечера!
А вышли на улицу часов в двенадцать дня. Сторожили вещи, по очереди ходили в барак греться.
Весь этот отъезд, снег, перрон, маленькую грязную теплушку — вспоминать, пожалуй, ни к чему. Помню только, что Юра, Рома и я все время подбадривали друг друга шутками и остротами, и умирали от смеха. Когда теплушку загрузили вещами, выяснилось, что людям деться некуда. Юра орал: «А золотой фонд куда?» Мне от напряжения нервов это казалось ужасно остроумным. В теплушке не только лечь, сесть негде. Сгрудились вокруг печки-буржуйки, полная тьма. Зажгли свечу. Испуганные отчаянные лица. В двенадцать ноль ноль в первую минуту 1948 года теплушка тронулась. Все растерянно стояли, держась друг за друга. И вот мы с Юрой начали командовать. Убрать вещи, освободить полки. Какие-то билетики написали, чтобы тянуть, кто где ляжет. Разместились. Помню, тут я пала духом, увидев грязную мокрую полку, на которую вповалку должны были улечься семь человек: супруги Головацкие, Рома, я, Юра, Пашка Глухов и еще дядька, не помню фамилии. А Пашка Глухов был оборванец и пьяница, от которого репатрианты почище и побогаче в ужасе шарахались. Села я в отчаянии на свое узенькое местечко, и тут Юра на меня шепотом орал. Кое-как чем-то вытерли полку, расстелила я свое одеяло. Об раздеться на ночь и речи не было, конечно. Неудобно тесно было спать. Так и спали двадцать восемь ночей до Казани, не раздеваясь.
На другой или третий день был скандал с вещами. Предложили, чтобы разгрузить теплушку и как-то более по-человечески устроиться, оставить при каждом не более двух мест, остальные сдать в тяжелый багаж, в теплушки тяжелобагажные, в нашем же эшелоне шедшие. Боже, какой визг подняли люди, типа Карукес. Можно было подумать, что у них навсегда отбирают их чемоданы. А вещи лишние выносили Юра, Пашка Глухов и этот третий наш сосед. Выносили с удовольствием, ибо Пашка и сосед были голы и, видимо, ненавидели богатеньких…
Потянулась жизнь, вскоре ставшая привычной. Кто-то всегда дежурил вечером у печки, чтобы она не потухла. Тряска, замерзшее маленькое окно, в которое ничего не видно, холод, вечером всегда полутьма. Почти нельзя читать от тряски, от отсутствия света. И все время надо лежать, сидеть — стукаешься головой о потолок. И никогда не переодеться. И нет уборной. Теплушка стоит и все врассыпную. Расстегиваешь штаны замерзшими пальцами. Остановка. Суешь ноги в носках в боты. Покупаешь у колхозников замерзшее молоко куском, картошку. Ох, как все время хотелось есть. Помню однажды при свече муж и жена Карукес всю ночь искали завалившийся куда-то «голд бар». И это удивительно, как быстро опускались такие люди. Они, художник Подгурский с худой своей женой, никогда не умывались, а жена Подгурского ни разу за весь путь не сняла своей шапки-ушанки. Утром и вечером можно было вытирать одеколоном лицо и руки, но они этой операции не производили. А на остановках я встречала таких опустившихся обитателей других теплушек: Сегеди, Индриксона. Морды у них грязные, одни глаза сверкают.
В Иркутске устроили для нас баню. Вернее около Иркутска. Теплушки встали. Вечер. Темь. Пришли от начальника эшелона, предлагая идти в баню. И характерно: были которые наотрез отказались. И вот пошли. Построились, кажется, попарно, женщины впереди. Кто-то вел. Ночь, снежное поле, вдали огоньки какого-то селения. Вошли в полутемное, теплое, парное помещение. Вроде вестибюля бани. Женщины-банщицы. Предложили раздеваться.
И у многих в глазах страх. Все время чего-то боялись, чему-то не верили. А ну всех убьют и вещи отберут? А ну баня только комедия? Женщины давали указания. Берите, мол, каждая железное кольцо, продевайте в него вашу одежду, которая, пока вы моетесь, будет подвергнута санобработке. И это вызвало страхи, и некоторые отказались и так и не помылись… А мыться было такой радостью. Потом надели горячую и чистую одежду. И в теплушке показалось даже уютно после бани. Что-то поели. А напротив сидела грязная Карукес и грязная жена Подгурского, которые так и не мылись. Вещи свои стерегли.
Омск. Ездили с Юрой и Ромой смотреть город. Когда вернулись, в теплушке чужая, хорошо одетая в шубе и платочке, дама при нашем появлении замолкла. А видно держала речь, стоя посредине. Сели мы с Юрой наверх к себе, ноги на весу, курим. Дама успокоилась, продолжает. Ужасы о жизни репатриантов первой или второй очереди в Омске. «Хотела вас предупредить, чтоб вы не ехали».
Не могу сказать, чтоб я не верила ей, чтоб сама не испугалась того, что ждет меня. Но после ее ухода мы с Юрой дружно и злобно начали рассеивать вызванную дамой панику. Нас с Юрой в теплушке, кажется, ненавидели. Во всяком случае противоположная полка. Рома был в общем на нашей стороне, но не так яростен, как мы. Его жены и мамаши, их дурного влияния с нами не было, ехали отдельно классными вагонами.
А все-таки, куда я ехала, чего ждала? В Свердловске обрадовалась, что есть приличное кафе, мраморные колонны, ресторан ВТО, где мы в первый вечер приезда, продав каким-то спекулянтам на вокзале наши часы, долго и много ели… В Казани, попав на какое-то заседание Союза писателей, обрадовалась ужасно, услыхав речь не только интеллигентную, но умную: говорил человек куда образованнее меня. Значит, ждала все-таки серости, дикости…
Но характерно и важно то, что мы — Виталий, Юра, Лундстремы, я, все время стремились и находили хорошее, и радовались этому. Вот см. мои записки тех казанских времен. Многое умиляло и трогало. Помню летний вечер в Шаланге под Казанью, лес, Волгу, мы с Маргаритой Ожиговой пошли на «круг», где молодежь танцевала, пошли, ибо от клопов не могли заснуть. И там какие-то студенты, знакомые Маргариты, провожали нас на пароход, мы решили ночью уехать. Провожая, всю дорогу пели. Запомнились слова какой-то песни: «О милой На…, о милой Настеньке моей». И помню свое чувство радости и умиления, вот этого ощущения себя у себя, среди русских. Я ужасно любила тогда этих студентов, и эти песни, и ночь, и Волгу и радовалась тому, что я здесь. И всегда тянуло
