всех утешала: ничего, ничего, завтра, я уверена, нам дадут другое помещение, а уж эту ночь как-нибудь… Показывая пример рыдающим женщинам, вызвалась дежурить первой. Наш Вергилий предупредил: вокруг бродят преступные элементы, могут, польстившись на наши чемоданы, взрезать брезент палатки, а значит, кому-то следует дежурить не смыкая глаз. Вот я и не смыкала, сидя около печки, рядом со свечой, на что-то прилепленной. Круг света около, потонувшие во тьме нары, я озиралась, с ужасом ожидая увидеть огромный нож, пропарывающий брезент палатки, однако в этой тьме увидеть нож возможности не было. Да и услышать тоже. Рыданья не прекращались, одна слабонервная замолкала, начинала другая. Я их так мысленно и называла — «слабонервные». И хвалила себя. Я молодец. А ведь войдя в эту юрту, уместную на жарких степных песках, но не на ледяных просторах, тоже оцепенела от страха. Мгновенно вспомнилось все то ужасное, что я слышала и читала об СССР, такое ужасное, что поверить всему этому было невозможно. Впрочем, «во все это» я не вслушивалась и не вчитывалась — политика не интересовала меня, некогда было на нее отвлекаться, свою жизнь следовало устраивать, на поверхности удерживаться, рук не опускать, а иначе ничего не стоило на улице очутиться… Но грянула война. Защитниками русской земли становятся большевики, значит, надо быть с ними, всем, чем возможно, им помогать, их любить, понять, во что они верят, и самой в это поверить. Чем я в военные годы и занималась. И убеждена была, что никаких сомнений не испытываю. Но в глубине души, на самом ее донышке, — испытывала, откуда иначе было взяться этому страху, вспыхнувшему той ночью в юрте? Но я одолела его, превозмогла. Громко всех утешала: ничего, ничего, потерпим! Нас завтра же переселят!

И в самом деле: переселили. Мы попали в деревянный барак, светлый, с нормальными окнами, с двухъярусными нарами, с печкой-плитой в передней, с запасом дров. Печку мы постоянно топили, и было тепло. Вот я и назвала наши условия в письме к матери «очень приличными».

А страх? Это пронзительное, сжимающее сердце чувство, испытала ли я его еще во время нашего долгого странствия? Да, да. Позже. На какой-то станции под Иркутском, где остановился состав из вагонов, на иностранных языках именуемых «телячьими», а на русском — теплушками, в которых мы ехали. И был вечер. И мы, как всегда, не знали, ни где стоим, ни сколько простоим. А последнее знать было особенно важно: успеем ли, выскочив наружу, найти укромное местечко, чтобы…

Стук в дверь, голос гонца, посланного начальником эшелона, — я этого начальника в глаза не видела!

— В баню пойдете! Соберите вещи, белье чистое!

К тому времени мы ехали уж не помню сколько суток, четыре полки — две верхних, две нижних — во всю ширину вагона, справа и слева, на трех — люди, по семь человек на каждой, на четвертой, нижней, — вещи; спали не раздеваясь, в центре — буржуйка, дежурили, поддерживая огонь круглосуточно, топливо добывали по дороге, во время остановок, тащили все, что под руку попадется, главным добытчиком и истопником был Пашка Глухов, ему помогали все те, кто помоложе и пободрее.

А были среди обитателей нашей теплушки и такие, от кого проку никакого! Например — известный в Шанхае художник и его жена. Вспоминая их теперь, спустя много лет, мне кажется, что они как сели на нижнюю полку слева от входа, так и сидели, прижавшись друг к другу, с места не двигаясь, обида и недоумение застыли на их худых, запыленных лицах, я осуждала эту пару, могли бы протирать лицо и руки одеколоном, он был у них, вполне состоятельные люди, хотели ехать за свой счет… Не помню, чтобы хоть раз видела жену художника без меховой шапки, никогда ее не снимала! Обида и недоумение. Но после приглашения в баню с вещами я увидела на лицах этих двоих — ужас. Испугались? Чего? Радоваться надо было. Наконец-то вымоемся, белье сменим, грязное простирнем! Художник с женой в баню не пошли. И еще кто-то, не помню кто, не пошел. Но многие пошли. И из нашей теплушки, и из других. Некто, посланный нас сопровождать, велел построиться парами, женщины впереди, мужчины сзади, и повел нас, освещая путь ручным фонариком. Тропинка, справа и слева снега, далеко впереди — огоньки какого-то селения, слышен лай собак.

— Женщины! Давайте входите!

И мы вошли. В полутемное, теплое, наполненное паром помещение. А следом вбежали две старухи в синих мокрых халатах, две ведьмы, в руках палки, на них нанизаны крупные железные кольца, их стали нам швырять, как серсо, покрикивая:

— Одежу снимайте, быстро, быстро! Держи кольцо! Одежу сюда проденешь! Быстро!

А мы в ответ:

— Зачем?!

— В прожарку! Быстро!

Слово «прожарка» я услышала впервые. Другие, полагаю, тоже. Испуг на всех лицах. Но — что делать? Бежать? Деваться нам отсюда некуда, будь что будет, мы стали покорно разоблачаться, понукаемые ведьмами: быстрей, быстрей! Не знаю, что думали мои спутницы, но в моей голове проносились безумные мысли такого рода: а вдруг никакой бани не будет, это только предлог, чтобы нас сюда заманить, заставить раздеться, отобрать вещи и… убить? Убивать нас, голых, беззащитных, будут вот за этой дверью, где якобы баня! Не то трое, не то четверо из нас, тоже, несомненно, ожидавшие гибели, раздеться не пожелали. Уселись на лавку у стены и заявили, что с места не тронутся. Ну а мы с замиранием сердца ступили в соседнее помещение, где стеной стоял пар, было жарко, на скамейках — ковши и цинковые тазики с ручками, и чей-то веселый голос крикнул:

— У них эти тазики шайками называются!

Все оживились, мы — в бане, никакого обмана, и уже весело терли друг другу спины (мыло принесли свое!) и поливали друг друга горячей водой. А затем благополучно получили назад свою одежду, заодно выяснив у старух, что «прожаркой» называется «санитарная обработка». И совсем они не были похожи на ведьм, эти старые женщины в синих халатах… И было стыдно своего страха. И мы громко жалели тех, кто не рискнул ступить в соседнее помещение: «Ну чего вы испугались? Было так хорошо!» А вернувшись, жалели жену художника, по-прежнему неподвижно сидевшую, не снимая своей меховой шапки…

А попав в Находку, я еще раз испытала приступ страха. В самое, казалось бы, неподходящее время: страна готовилась к очередным выборам, и мы, вчерашние эмигранты, получили право вместе со всем советским народом принять участие в голосовании. О чем нам торжественно объявил Уполномоченный, ежедневно