Все это он называл «смиренной общиной (конгрегацией)», так как сам был смиренным.

Он путешествовал по миру, одетый, как последний из бедняков: в заплатанной сутане и в стоптанных башмаках; никогда не имея ни часов, ни кошелька; он распоряжался потоками денег, никогда не зная, хватит ли их на завтрашний день, чувствуя себя лишь «слугой Божественного Провидения». Название его конгрегации было связано для него со столь глубоким убеждением, что от Провидения он ожидал ответов и подарков, как ребенок ждет их от мамы.

Прибывали посетители с огромными суммами денег — как раз когда истекали сроки векселей — и рассказывали о странных внутренних побуждениях, которым они не могли противостоять, а добрый Ориона улыбался, ибо он только что закончил спорить со статуей Богоматери или святого Иосифа.

Или же во время мессы на алтаре Кармельской Богоматери ему случалось немного отвлечься из-за своих тревог и ввести в текст литургии мольбу: «Святая Матерь Божья, заплати за меня хоть аренду!» После мессы необходимая сумма, принесенная каким-нибудь неизвестным, ждала его в ризнице.

Или приходил из министерства, подосланный врагами-антиклерикалами, инспектор, чтобы убедиться в слабой экономической надежности этой «поповской школы»; но уходил униженный, ничего не предприняв. Он передавал начальству, что над ним подшутили, поскольку на письменном столе Орионэ он видел пачки банкнот. А дон Луиджи, смеясь, рассказывал своим сподвижникам, что на этом столе не увидишь и одной-единственной лиры.

Существует целая книга, содержащая его «цветочки», — то есть, благочестивые поступки, включая и самые наивные и деликатные.

Чудеса расцветали в его руках. Он сам рассказывал о них со спокойным простосердечием, боясь лишь того, что слушатели будут настолько неразумны, чтобы приписать ему заслугу того, к чему он не имел ни малейшего отношения…

Он надеялся, что так его сподвижники научатся верить в нежную доброту Бога.

Действительно, бывали и чудеса нежности. Он признавался своим близким друзьям:

«Я скажу вам то, чего никогда никому не говорил и что мне даже стыдно сказать, но пусть эту будет сказано к вящей славе Божией: в первые годы существования конгрегации, когда я ходил пешком проповедовать по селам и приходил в дом, разбитый от усталости, и часто по ночам ложился спать на какую-нибудь жесткую деревянную лавку, Господь поступал со мной особенно любовно: порой бесконечная доброта Божья вдруг мне давала ощущение или впечатление, будто скамья проваливается, делаясь рыхлой и податливой, как мягчайшая резиновая кушетка, как будто бы я погружался в мягкий-премягкий тюфяк, в который проваливались мои усталые кости, получая от этого сладостное отдохновение…»

Сам Бог порой давал ему это удобство, которого он никогда не искал, поскольку ему казалось, что он бы украл его у бедных.

Потому он был действительно огорчен, когда однажды летом в послеобеденное время прибыл в дом для послушников и увидел, как двое из них удобно отдыхали на старом диване. Он велел вынести во двор этот «предмет роскоши» и сжечь его в присутствии всех.

Он говорил, что в его заведении следует трудиться в поте лица «от одной «Богородицы» до другой».

Сотни молодых людей просили принять их в его конгрегацию. И тем не менее «жизненная программа», которую он в себе воплощал и предлагал другим, не давала места иллюзиям:

«Эта маленькая и очень бедная община — ветошь Богоматери и Римской Церкви… это конгрегация Божьих оборванцев.

Знаешь, что делают с тряпками? Тряпками вытирают пыль, моют и натирают полы, снимают паутину и чистят обувь… Что ж, если тебе нравится быть Божьей тряпкой, тряпкой под ногами Бога, под непорочными ногами Пресвятой Богородицы; если тебе нравится быть тряпкой под ногами Святой Матери Церкви и в руках твоих Настоятелей, то это — твое место».

Он действительно мог употреблять эти выражения, ибо никто не воспринял бы их смысла в искаженном виде: дон Орионэ описывал прежде всего самого себя, свое бесконечное желание быть использованным для блага Церкви и мира; свою мечту быть управляемым руками Бога и Святой Девы, не оказывая при этом никакого сопротивления.

Он описывал не унижение, а достоинство.

Поэтому он никогда не избегал унижений, даже если иногда и делал это в шутку. Указывая на фотографию, запечатлевшую его верхом на смиренном и терпеливом ослике, он остроумно говорил: «Он да я — нас двое!». И присутствующие умилялись, думая о том, что это терпеливое упорство никогда его не оставляло.

Но, что больше всего поражало и что оставляло самое сильное впечатление, так это его безграничная и безмерная любовь к наместнику Христа на земле.

Он писал:

«Наш символ веры — это Папа, наша мораль — это Папа; наша любовь, наше сердце, смысл нашей жизни — это Папа. Для нас Папа — это Иисус Христос: любить Папу и любить Иисуса — это одно и то же; слушаться Папу и следовать ему — означает послушание и следование Иисусу Христу; служить Папе — означает служить Иисусу Христу; отдать жизнь за Папу — означает отдать жизнь за Иисуса Христа».

И он просил о том, чтобы к трем обетам: целомудрия, бедности и послушания был прибавлен особый, четвертый обет — «верности Папе». В то время ему не было это позволено. Но в наши дни дети дона Орионэ, подобно иезуитам, дают четвертый обет верности Папе.

Их основоположник утверждал, что все его труды для бедных и среди бедных имели это предназначение: зародить в сердце неимущих «нежнейшую любовь к Папе».

Он говорил: «Конгрегация не сможет жить, не должна жить иначе, как для Папы: она должна быть силой в его руках, она должна быть ветошью у него под ногами. Жить, трудиться и умереть с любовью к Папе…»

Когда его спрашивали, каково особое предназначение его Института, — поскольку многие посвящали себя делам милосердия, — он отвечал, что «его особая цель — привлечь и соединить теснейшими и сладостнейшими узами весь разум и все сердце детей народа и трудящихся классов с Апостольским Престолом».

Конечно же, он сам лично помогал бедным и обездоленным: но если бы они любили его, а не Папу, он счел бы это большой ошибкой, так как он, Орионэ, был всего лишь милосердной рукой, действовавшей от имени Папы и направлявшей к нему.

К тому же Папа знал, что мог требовать от него чего угодно, любой жертвы и любого начинания.

Такого церковного сознания, столь сосредоточенного на служении Петра в Церкви, до того времени еще не знали, особенно в лице основоположника конгрегации, до такой степени погруженного в социальные нужды. И мир больше не увидит его вплоть до