мое платье. Молится о твоем здоровье. И всех жалеет, а вся в обидах жизни. Олёк милый, сейчас твое письмо, 21-го! Ты не получила моего заказного от 14-го?! Господи… Твое письмо сердце затомило. Нет, не мучаю, не могу, не хочу, не смею. И не таков я: я хочу быть кротким, хочу тебя тихой, светлой, нежной. Не кори меня, Олюша, что не писал с 7-го: себя не находил. Только о тебе думы, тревоги. И себя укорял, да где же воля-то? Я был в оторопи, а не замотан посетителями. Только раза два-три завтракал у друзей, и то с надломом. Погода на Пасхе холодная была, с дождичками, и я не ездил в Сен-Женевьев, был разбит душой. В ночь на второй день был налет аэроплана, перебил сон, и я не поднялся к раннему поезду. Отложил на Радуницу706. Томился тобой, только о тебе. Переломил себя, был у всенощной в субботу, 11-го, уже врата царские были затворены. И так мне было горько! — как в детстве: затворены уже! Но вышел из церкви с тихим сердцем, примиренный. Очень, до слез, растрогала молитва Знамению, в завершение всенощной707. О, свет церковный! Какая успокаивающая святая сила! Понимаю тебя, Олюша. И все минуты была ты со мной, во мне. Живу, дышу тобою. Не кори, родная. Нет, никаких «бурь» не хочу, не могу хотеть. Тихую тебя хочу, мою кисулю, мою страдалицу… Господи, как я тебя люблю, Оля! Письмо 14-го было со мной в Сен-Женевьев, у сердца. Грустно было на могилке. Тот, кто мне передал сюжет — быль! — о «Куликовом поле», на могилке, в 39-м… умер. На обратном пути я послал письмо заказом по дороге, на ул. Конвансьон, куда я попал, чтобы поздравить — с опозданием! — вдову проф. Кульмана708, почтенную женщину, очень любившую Олю. Когда-то, когда я мучился болями в 34-м, перед клиникой, она привозила мне миндальное молоко, сама делала, без ступки. Она все еще убита, не может найти себя. Кульман читал древний славянский язык, и она подбирает его записки об языке. Живет скудно. Ей под 60. Ты сетуешь, что я «отшвыриваю» Св. Дни! Ты права, милая. Только я не отшвыриваю, а… _н_е_ _п_о_ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л_ их, в горьком одиночестве, в тревоге, когда самое дорогое ныне… мое живое небо… ты, Олюша… истерзана! Тебя, мученицу, в сердце держал, мучился и… не видел Св. Дней! Так мне остро-больно сейчас, когда читаю твое — письмо. Не надо _т_а_к_ принимать мое невольное молчание — недельное! Не мог думать, писать. Оторопь и тоска. Ну, что я с собой поделаю!? Никаких пыток я не могу допустить, я же благоговею перед тобой! И я писал тебе 16-го, 17, заказное 20, открытка — 20, заказное 23, заказная открытка 24 — о лечении по указаниям Серова. Как мне больно, что ты тревожилась! Пойми же, — если не приходят письма, — либо запаздывают, либо мне трудно собрать себя для письма. И ты ни словечка, как здоровье, нет ли «почечных явлений»… — хоть бы одно словечко! Вся душа изныла, Оля. Нет сна и аппетита?! Олюна, прошу… держи в сердце, что Ваня твой — тот же все к тебе, с тобой, только для тебя живет-томится. Свет ты мне _ж_и_в_о_й… не буду жить без тебя! не могу! _з_н_а_ю. И ты живи надеждой, Оля… я нежен к тебе, моя святыня, моя Жизнь! Даю слово — всегда, как могу, в храме буду… с тобой. Больше мне нет дороги. О, какая же тоска без тебя… места не нахожу. Перемогаюсь, не живу. Ухожу в цифровые выкладки, это меня покоит. Если бы тригонометрические задачи решать, да таблицы логарифмов нет под рукой. Люблю. Покоит. И я отправляюсь в… Монте-Карло. Беру «Ревю рулетки», столбики NoNoNo… — и — комбинирую. Это — идиотизм, конечно, но я начинаю забываться. Так всегда бывало, когда не пишу, не читаю… — как Оля мучилась таким моим «опустошением». Когда кончал работу, ставил последнюю точку… — то-ска! «Миг вожделенный настал, Окончен мной труд многолетний… Что ж непонятная грусть Тайно тревожит меня?..»709 Сейчас заходил Евреинов710, режиссер, драматург… — мечтал поставить на экране в России «Человека»… Выпросил «Няню» и «Пути» — пенял Нобелевскому комитету, что не дал Шмелеву премии. А я глазами хлопал. Принесли при нем твое письмо. У меня заныло сердце. Я увял. А он что-то болтал о Рамоне Наварро Пиранделло711, о постановке своих пьес в Америке, Италии… А я мечтал о… тебе, родная детка моя. Кроме тебя — ни-чего, ни-кого не надо. Что с тобой, как ты лежишь, — думаю… как «калачиком» спишь… какая ты бледненькая, прозрачная… — и слезы, слезы… как больное дитя ласкаю, _с_в_о_е… И Серов что-то забыл меня… Эти дни было тепло, каштаны цветут, чужие… белыми конусками… Целую горестное твое — письмо. Не надо мучиться, мучить меня… я знаю, ты невольно, ты меня любишь, ты меня жалеешь… ты мной тревожна… не надо, светло думай, светлой будь ко мне, — и ты окрепнешь, ты будешь здоровенькая, веселенькая… — и я тебе что-нибудь сочиню… приласкаюсь… вот только мрак развеется, очень скучно мне. Перед твоей болезнью я видел тебя. Ты сидела на моей постели, спиной ко мне, полная, розовая… в голубом и розовом шелковом. Я поднялся и притянул тебя, поцеловал в ложбинку, между лопатками, и в волоски под головкой, на шейке… Милая, все любуюсь «обложкой» «Куликова поля». Жду — красками. Я тебе много написал. Неправа ты, Оля: я, не писал, «умышленно»!!? Всю Пасхальную неделю я, оставил, _т_е_б_я!? Нет, клянусь: я все минуты только тобой и дышал, но не мог писать… — от тоски-тревоги. Олюша, прошу: напиши, возвращаются ли силы, как ты проводишь время, как питаешься. Нельзя принимать несколько укрепляющих средств, фосфор, например, может вызывать раздражение стенок желудка и пищеварительных путей… лучше бы один селюкрин, но его надо принимать _з_а_ полчаса до еды! Это лучший восстановитель. Ты не слабеешь? нет кровотечения? Напиши, почему ни словечка об этом? Я волнуюсь, томлюсь. Глупая! Только изыскиваешь, чем бы растревожиться, беспокойка несносная. Я браниться начну, глу-пая! Рад как, что ты пирожка поела с вязигой. Вот, вязига тебе о-чень нужна! Это же — как желатин! Кормил бы я сам тебя! все бы старался достать, в ротик бы пихал, пичужке! Если бы ты была здесь! Не нагляделся бы, днями бы у ножек сидел, как глупый… ох, Оля, как я мечтаю! Ручку бы держал, глазами бы молил, ласкал… мою Олюнку, мою радость, гордость мою, счастье последнее… лучшее! Оля… пасхалики ждут