«Государь уезжая оставил в Москве проект новой организации… Вот тебе случай писать политический памфлет и даже его напечатать, ибо правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных— вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу».

(Переписка, том II, стр. 120.)

Он все надеется, что царь «того и гляди, что наших каторжников (т. е. декабристов) простит». (Там же, стр. 188.) Это одно из задушевных желаний Пушкина. Поэтому на упреки в ренегатстве он мог совершенно искренне ответить:

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю.

(«Стансы».)

Однако, в этих вторых «Стансах», по формальному своему содержанию совершенно верноподданнических и идеализировавших Николая I, содержался все-таки какой-то не выраженный явно элемент «крамолы»; в среде холопов и рабов Пушкин даже о преданности престолу говорил таким неказенным, непридворным языком, проявляя при этом столько человеческого достоинства, наконец, он так непосредственно сопоставлял себя с царем, как будто был в какой-то степени равной ему величиной, — что одобрение Пушкин заслужил весьма относительное: царь стихотворение одобрил, но печатать его не посоветовал. В «Стансах» поэт простодушно думал сочетать несочетаемое: любовь к просвещению, к народу, к справедливости с поддержкой политики Николая I. В будущем Пушкин еще будет вспоминать Петра, который

…с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская, веселится…

Но уж не разберешь точно, для чего: в назидание или в укор своему тирану. Сам же он от Николая I ожидает всего, включая подлость. Пушкин имел для этого все основания, — ведь принимал же император личное участие в перлюстрации его писем к жене. В дневнике поэта от 10 мая 1834 года записано следующее:

«Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашед в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом неофициальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию, — но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства. Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться— и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

Заключающиеся в этой записи оговорки о благовоспитанности и честности Николая не могут изменить ее совершенно определенного смысла. Пушкина охватывает глубокое разочарование. Его в конце концов не очень-то уверенные надежды на Николая I разбиты. Поэт понимает, что от него требуют не верного подданства, не лояльности, а холопства, с чем Пушкин примириться не мог. Эти настроения Пушкина ярко выразились в стихотворении «Герой», обычно неправильно толкуемом. Стихотворение это представляет собой диалог между Поэтом и Другом на тему о славе. Поэт говорит о героизме человеколюбия, как о самом привлекательном виде славы. В качестве примера он приводит смелый поступок Наполеона, который во время египетской кампании будто бы обходил чумные госпитали, пожимая руки больным солдатам, чтобы ободрить их, чтобы вселить в них мужество перед лицом «не бранной смерти»:

Клянусь: кто жизнию своей

Играл пред сумрачным недугом,

Чтоб ободрить угасший взор,

Клянусь, тот будет небу другом,

Каков бы ни был приговор

Земли слепой…

Трезвый Друг рядом исторических свидетельств доказывает Поэту, что восторгающий его подвиг Наполеона — только легенда, только вымысел.

Мечты поэта —

Историк строгий гонит вас!

Увы, его раздался глас,

И где ж очарованье света!

Но такая же легенда была создана вокруг имени Николая I, посетившего Москву во время холерной эпидемии и будто бы также вошедшего в соприкосновение с зараженными, чтобы придать мужество жителям первопрестольной, панически напуганным грозной болезнью. Слух о человеколюбивом геройстве Николая был так же ложен, как аналогичный слух о Наполеоне. Падала последняя иллюзия, делавшая хоть сколько-нибудь привлекательной личность Николая. Совлечение с Николая I последней черты, которая позволила бы Пушкину примириться с ним, если не как с правителем, то как с человеком, вырывает из уст поэта восклицание разочарования и проклятия:

Да будет проклят празды свет,

Когда посредственности хладной,

Завистливой, к соблазну жадной,

Он угрожает праздно!

Нет!

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман…

Оставь герою сердце! что же

Он будет без него?

Тиран…

Эти знаменитые, тысячекратно цитировавшиеся строки — «тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман» — тысячекратно представляли как положительное мнение самого Пушкина. Даже Добролюбов рассматривал их как исповедание веры поэта во вторую половину его деятельности.

«Проклиная правду, — писал критик-шестидесятник, — когда она благоприятна была для посредственности, и наивно признаваясь в этом, поэт, разумеется, старался поддерживать в себе всякий обман; казавшийся „возвышающий обман“ был для него, действительно, дороже тьмы низких истин».

Меж тем это, конечно, не так. Добролюбов здесь неправ, как и те либерально-консервативные критики, которым он в данном случае поверил. Чтобы убедиться в этом, достаточно просто внимательно и непредубежденно прочесть стихотворный диалог, о котором идет речь. По заключительной реплике Поэта, по риторической, повышенной утвердительной форме, в которой он говорит об уже разоблаченной лжи видно только, как трудно было поэту расстаться со своим последним утешением; объективный же смысл стихотворения совершенно определенен: «Герой» не имеет даже сердца, он просто тиран— и только. Если бы Пушкин мыслил иначе, он не заставил бы Друга призвать Поэта: «утешься». Друг-то ведь и вскрыл заблуждения Поэта; если б Поэт в них упорствовал, он продолжал бы свои трезвые разоблачения, а не утешал бы узнавшего правду Поэта.

Одно из торжественных заседаний в дни 100-летия гибели А.С. Пушкина. 1937 год

Пушкин махнул на Николая рукой. Он перестал ожидать от него чего бы то ни было положительного. Об одном мечтал затравленный поэт: удрать от царя куда-нибудь