Шрифт:
Закладка:
«Нам покамест не до смеха: ты, верно, слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руси. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежавших в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других — из инженеров и коммуникационных. Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить и требовал выдачи зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старо-Русской еще не прекращен. Военные чиновники не емеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. Плохо, Ваше Сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы».
Основной интерес Пушкина — интерес к литературе — отступает на задний план перед призраком повторения бунта, «бессмысленного и беспощадного», грозящего, казалось поэту, уничтожить все, в том числе и искусство. Пушкин в своем отношении к восставшим крестьянам не сливался с обыкновенной золоченой дворянской и придворной сволочью. Гуманность поэта вносила даже и здесь особый оттенок. Барон Розен писал Пушкину о петербургских холерных бунтах:
«Чернь наша сходит с ума — растерзала двух врачей и бушует на площадях; ее унять бы картечью!»
Отклик Пушкина был другой:
«Дело обошлось без пушек, дай бог чтоб и без кнута!»
Но в то же время Пушкин видел в самодержавной власти, в ее ореоле и в ее средствах единственный надежный оплот против крестьянского потопа, — в самодержавии как в институте, а не в личных качествах Николая I, которые Пушкин ценил не высоко.
«Le peuple, — сообщает Пушкин H. А. Осиповой о петербургских холерных бунтах, — s’est ameute plusieurs fois. Des bruits absurdes s’etodenit repandus. On pretendoit que lies m6decins emipoisonnoient les habitants. La populace furiieuse en a massacre deux. L’Empereur s’est presente au millieu des mutins. On m’ecrit!: „Государь говорил с народом — чернь слушала на коленях — тишина — один царский голос, как звон святой, раздавался на площади“. Се n’est pas le courage, mi le talent de la parole quii Hud mainquen.t; cette foisci l’dmeute a ste appaise, mais les desor-dres se sont renouveles. Peut-etre seraton obilige d’atvoir recours a la mitraille».
Приведенные в письме русские фразы принадлежат Розену. Они взяты из того самого письма, на которое мы ссылались выше. Очень характерно, что на Пушкина из него наибольшее впечатление произвело известие о коленопреклоненном смирении мятежной толпы перед личностью царя, перед святым звоном его голоса. Озлобленный же призыв Розена к картечи превращается у Пушкина в печальную необходимость, к которой не очень-то желательно прибегать.
В другом письме к той же Осиповой Пушкин вновь возвращается к теме о значении самодержавия для сохранения повиновения народа, способного совершать жестокости на основании нелепых и темных слухов. Рассказывая своей соседке по имению об усмирении новгородских мятежей, Пушкин пишет:
«L’Empereur у est alle, et а appaise l’e-meute avec un courage et un sangfroid admirable; mais il ne faut pas que le peuple s’accoutume aux dmeutes, et les emeutiers & sa presence».
Пушкин боится, как бы царь частым появлением перед бунтующими не растерял авторитета таинственности и божественности, необходимого для его умиротворяющей, усмиряющей миссии.
Пересмотрев свое отношение к самодержавию, Пушкин не думал, однако, просто капитулировать перед Николаем I без всяких оговорок. Он рассматривал первоначально свое возвращение из ссылки и беседы с царем, имевшим на него особые виды, как переговоры.
«Теперь положим, — писал он Жуковскому в январе 1826 года из Михайловского, — что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мной правительства, etc…»
Меру власти и возможностей Николая I Пушкин представлял себе вполне трезво. Недаром он написал в альбом Ек. Ушаковой:
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен, —
Вы ж вздохнете обо мне,
Если буду я повешен.
Однако, величайший русский поэт, гениальность которого хорошо сознавалась современниками, ‘переоценил меру пиетета, возможного со стороны Николая по отношению к искусству и общественному мнению. Ему казалось, что он сумеет воздействовать на императора в направлении, которое по тем временам следует считать либеральным. С прежними идеалами своей молодости и додекабрьскими настроениями Пушкин вовсе не разделался так окончательно, как это многие рисуют. Свободу, надеждой на которую Пушкин ободряет декабристов-каторжников в послании «В Сибирь», еще можно толковать как простое освобождение в результате акта царской милости, но строки:
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье…—
свидетельствуют, что Пушкин и после поражения декабристов продолжал расценивать их движение как положительное. Само послание декабристам, как и это постоянное мнение о необходимости милости к побежденным, было актом «крамолы» и недопустимого либерализма с точки зрения официальной линии правительства. Недаром Бенкендорф проявлял далеко не академический интерес к тому, через каких посредников Пушкин переписывался с декабристами, в частности с Кюхельбекером.
Надежды свои на Николая Пушкин отразил в общеизвестных «Стансах». В них он проводил параллель между Николаем I и Петром Великим. Пушкин понимал, что параллель эта еще не является реальностью; он напоминал своему властителю величественные черты его пращура в качестве образца для подражания. Программа, начертанная в «Стансах», в самом деле заключала в себе искренние упования Пушкина: правда, просвещенье, смягчение нравов, справедливость, уважение к родной стране, разносторонняя деятельность в ее пользу, милость, если бы они были только возможны в деспоте, примирили бы Пушкина с Николаем. Пушкин с жадностью ловил всякий признак, который мог бы подтвердить его надежды на Николая I. Ему хотелось
