– символ проклятого совка, поскольку нравилась она всем независимо от убеждений. Она вообще была как-то в стороне от политики. Лично я не припомню ни одной листовки против клумбы, но она взяла и умерла. Ради новых светлых идей ее потребовалось затоптать. Почему?

Том выпил рюмку, шумно вдохнул носом. Его никто не перебивал.

– Я знаю, почему это случилось. Потому что клумба хоть и на земле, но, по сути, она не материальна. Люди забыли о небе, и стали считать только выгоду. Настало время огородов. А от клумбы выгоды не было никакой. Ни картошки тебе, ни кабачков, еще и поливать нужно. Но без нее люди стали только хуже. Они смотрят на загаженный пустырь и злятся, потому что помнят клумбу. Восстанавливать ее невыгодно, но и выгода не решает всех проблем. Это я к тому, что пока в ваших теориях не найдется места обычной клумбе, то грош им цена. Что-то в ваших сюжетах не прописывается. И это что-то – очень важное, что нельзя пощупать. Не знаю, может, где-то по-другому. На Украине – так.

– По новым правилам теперь правильно говорить не «на Украине», а «в Украине», – сказал Лужа.

– Я согласен, – сказал Том. – Только рано еще так говорить.

– Это почему?

– А потому что в Украине все мы будем только после смерти. А пока еще на ней, сверху. – Том отошел. Ему хотелось послушать Перовского.

Перовский, высокий молодой человек болезненного вида, с худым вытянутым лицом и темными кругами под глазами, в таких местах появлялся редко. Очевидно, что к Лелику его завели какие-то важные дела. Он стоял в углу у печки и разговаривал с Мясником. На самом деле он разговаривал с самим собой, поскольку его мало кто понимал. И уж тем более не Мясник, этот простоватый шумный коротышка с большим, не по возрасту опухшим лицом. Мясник был довольно грубым, даже хамоватым человеком, и сошел бы за гопника, если б не увлекся Death-металлом и связанной с этим атрибутикой смерти, черепов, перевернутых крестов и раскопанных могил. Это полное утробного рева музыкальное течение несколько приподняло над его природным окружением, добавив личности Мясника особой инфернальной эстетики, и ввело в круг людей более умных и тонких.

– Человек, – говорил Перовский, глядя куда-то поверх Мясника, – это посредник между небом и землей, медиатор вселенной.

– Однозначно! – соглашался Мясник.

– Его глаголы воспаряют к Небу и требуют, они требуют от него ответа. Но Небо молчит. Почему оно молчит?

– Почему? – удивленно спрашивал Мясник, оглядываясь по сторонам.

– Может быть, потому, что человек не умеет его слышать?

– Может быть, ты бы закусил, Петрович? – говорил Мясник, подражая интонациям Перовского и постреливая на него маленькими, уже осоловевшими глазками, в которых всегда горел нервный злой огонек.

Он называл Перовского Петровичем, произведя это прозвище из фамилии, что казалось ему невероятно смешным. Но Перовский никогда не имел к нему претензий.

– Это было бы слишком просто! – отмахивался Перовский. – Да и что мне даст материя? Одни становятся ее рабами. Другие – наоборот, уходят в аскезу. Нет, человек призван к большему. Он призван стоять по ту сторону всего, что есть в этом мире. Только так он может стать Богом, ибо и Творец всегда вне твари, Он больше ее.

– Но как? – делано удивлялся Мясник, театрально разводя руки и давясь от хохота.

Перовский был начисто лишен чувства юмора и никогда не понимал, почему собеседник смеется.

– Человек сам становится Богом только тогда, когда в храме его сердца поселилась Sophia. Фило-София, любовь к мудрости навсегда меняет его. Подлинный философ всегда играет с огнем, он опасен!

– Еще как опасен! – вторил ему Мясник, потрясая тяжелым, как кирпич, кулаком.

– Он всегда ходит на грани жизни и смерти! – продолжал Перовский, слегка покачиваясь на носках. – Войны он рассматривает как великие мистерии, но его может убить чистый лист бумаги! С презрением смотрит он на сильных мира сего, на всю эту погрязшую в низменных страстях псевдоэлиту. Мы, философы, – подлинная интеллектуальная элита! Только мы вправе управлять этим миром!

– Ааааа! – орал Мясник. – О да!!!! Мы будем править миром!

И зачем-то добавлял, все так же утробно рыча:

– Напалм дээээ-аз! Петрович, только скажи, когда? Когда это случится?

– Здесь и сейчас! Нет никакого течения времени, – говорил Перовский, – мы сами становимся рабами эпохи сиюминутного, катим колесо Сансары, выбрасываем на помойку сакральные мистерии, покорявшие Платона, древнеегипетские жреческие практики и опыты средневековых алхимиков, интуиции суфиев и открытия Анненербе. Они стремятся профанировать самую суть мира, швыряя собакам последние святыни прошлого, и под радостный вой толпы…

– Ууу! – подвывал Мясник, крутясь волчком и опрокидывая в себя очередную рюмку самогона. – На, выпей еще!

Перовский благодарно брал рюмку, отхлебывал маленький глоток, и продолжал:

– Эти тугоумные материалисты запаслись мнениями обо всем, что выходит за пределы их кругозора. О древних Элевсинских мистериях, об архаических культах, о суфизме Востока. Они называют, но не знают, изучают, но не чувствуют. Понять что-то можно лишь изменив свой ум, проникнув в суть явления, а не пришпилив объяснение, словно бабочку, шпилькой. Эти люди собирают гербарии, но они не в состоянии постичь онтологическую красоту живого мотылька.

– Кстати, у моего деда пасека есть, – сказал Мясник. – Скоро качать будет. Привезти тебе медку, Петрович?

– Что? – на секунду Перовский потерял мысль. Он беспокойно оглянулся, будто пытаясь отыскать ее хвост, но обнаружил только рюмку в своей руке. Удивленно моргнув, он допил ее содержимое, и, подняв вверх палец с длинным обгрызанным ногтем, продолжил:

– Наш мир оставлен богами, но мы способны поднять дух над материей, переплавляя свинец невежества в золото чистого знания.

– Ааааа-а! Как же ты хорошо говоришь! – орал Мясник. – За материю! Тьфу. За эту. Это. Дух!

Том подошел к Лелику. Тот о чем-то беседовал с поэтессой Оксаной Адамовной. Та держала его под руку и, загадочно закатив глаза, говорила.

– А знаете, Сергей, вы не смотрите на мой возраст. В душе я молода и по-прежнему остаюсь романтиком. Вот, к примеру. Денег у меня конечно же мало, но как получу зарплату, – на одну половину куплю палку колбасы и яиц. Нажарю, знаете ли, яиц целую сковородку. Люблю очень яичницу с колбасой, с лучком! И хлебушка туда покрошить. А на вторую половину – куплю билет в Киев, и как ма-ахну на съезд националистов!

Лелик уже подвыпил, что было заметно по его раскрасневшемуся лицу. Он улыбался в бороду и щурил глаза.

– Знаете, Оксана Адамовна, – говорил он, – когда анархисты придут к власти, они не будут препятствовать вашему национальному балагану. И здесь нам с националистами по пути. Но только до