– Ну так что? – Монгол обернулся к Тому.

Том вдруг умолк. Он говорил, планировал, предполагал, но осознание необходимости ехать прямо сейчас и неведомо куда, пришло только-только, и, если честно, то застало его врасплох. Он никогда не уезжал надолго из дома, любил свою уютную дачу и всегда находил, чем там заняться.

Ему вдруг страстно захотелось сменить, как надоевшую одежду, саму жизнь. Уехать, уплыть, улететь куда-то далеко, хотя бы на время отложить, забыть все наскучившие бытовые проблемы, спрятаться среди незнакомых людей, стать другим. Но было еще и то, о чем Том и думать не хотел, и боялся себе признаться. Это его неразрешенный, неоконченный спор с отцом. Простить? Как его можно простить? Жить дальше, как будто ничего не случилось? А если случится? Как потом жить?

– Ну? – спросил Монгол.

– Надо с Дримом решить. У нас же концерт на носу.

– На две гитары сыграют с Иваном, в акустике. Я позвоню.

– Тогда я не против, – Том пожал плечами.

– Ну вот и прекрасно, – сказал Лелик. – Двое – это лучше, чем ничего. Я сейчас в дом схожу, там чайник закипел уже.

Он вернулся через минуту. Разлил кипяток, набросал в чашки чаю со свежей мятой. Они пили его молча, как заговорщики, изредка и со значением поглядывая друг на друга, прислушиваясь к ночной тишине. Где-то неподалеку с глухим неживым стуком билась о фонарь ночная бабочка. За окном какая-то птица запуталась в ветках вишни, и, шумно хлопая крыльями, пыталась усесться поудобнее на ночь. В осоке у ручья без устали скрипела саранча и хохотали где-то неподалеку на ближайший дождь лягушки. Гости в доме тоже поутихли, будто почувствовав налившуюся тихими вечерними звуками дачную атмосферу. Мир будто сбросил толстую кожуру дневного напряжения, все наносное, вымученное, официальное, и теперь казался таким домашним, таким уютным, будто и не было больше ничего на свете, кроме этого дома, этого чайника, этого фонаря у порога.

Творческая интеллигенция

Дачную идиллию разрушил скрип открывающейся калитки.

– О, Степаныч пришел, – вскинулся Лелик, и, хлопнув дверью, поспешил ему навстречу.

Это был местный сторож. Он принес трехлитровую банку с прозрачной жидкостью. Они рассчитались, и сторож ушел.

– Ну, пошли в дом. Примете на посошок, – Лелик махнул рукой, осторожно зажав банку подмышкой.

Самогон оживил компанию, будто добавив смысла в опустевшие разговоры. Стульев на всех не хватало, и гости разбрелись, – кто по даче, кто по двору, составив компании по интересам. Лелик ходил между ними, попыхивая трубкой, иногда поддакивая, иногда зазывая к столу, где еще оставалась кое-какая закуска. Том подошел к окну, где стояли Лужа и Силин.

– Попомнишь мое слово, еще десять лет, и нас ждет процветание. Главное – коммуняк разогнать, – доказывал Лужа. В его длинном усе запуталась веточка укропа.

– Коммунистов можно только пережить, – отвечал ему Силин. – Это поколение пропитано коммунизмом, и еще не скоро уйдет. Мы привыкли все подгонять под свой возраст, все мерять своей жизнью. Но по сравнению с нашей жизнью история – это медленная черепаха. Поэтому мне кажется, что Украине придется куда тяжелее. Все дело в России.

– Россия скоро развалится, – говорил Лужа. – И трех лет не простоит. Кругом разброд, стрельба и дерибан. Вон Чечня уйдет, и остальные следом потянутся.

– Я не спорю. Россия большая, ей развалиться нетрудно. Просто не всегда появляется личность, соразмерная такой стране. Мелкой личности всегда проще рулить в малой стране, там эта личность даже кажется крупной. Но в России это всегда беда. Тут если мелок царь, то обязательно аукнется. А если крупен, то тоже. Но дело не только в этом. Тут многое от мифа зависит.

– От мифа? – Лужа изобразил внимание.

– Вот, к примеру, приехал человек в США, поселился там, обвыкся, – продолжал Силин. – А поскольку страна процветает, то новый гражданин постепенно начинает причислять себя к этой стране. Гордиться ей, разделять ее победы и сопереживать проблемам. Он присоединяется к ее мифу, хотя даже не участвовал в его создании.

– Ну, они там, конечно, многое насочиняли, – говорил Лужа.

– Тут не важно, насколько этот миф объективен, а насколько это Голливуд. Если есть во что верить, если есть прошлое, на которое можно опереться, то значит, что такой миф состоялся и будет существовать в обозримом будущем. Человек красит место, но и место меняет его. Это как почва, которая питает народные корни. Она бывает либо бедная, либо богатая.

– Так, – соглашался Лужа.

– Миф собирает людей, консолидирует их в некую общность. Дает им идею, а значит, и силу ее воплощать. И у России такой миф есть.

– Ну да. Жили семьдесят лет мифом, – вставил Лужа.

– Я не об этом. Тут, может, слово не совсем удачное. Миф – это только отчасти фантазия. В основном он строится на победах, на произведениях культуры и искусства, на памятниках и народных достижениях. Можно сказать, что миф – это история минус ошибки. Не у каждой страны есть красивый, сильный миф. У немцев есть, у французов, у англичан. У русских. Триста лет великой страны, держащей под своим сапогом одну шестую суши, – это же не чепуха! Этому многие завидуют. Но для русских это не главное. В их мифологеме есть не столько процветание, сколько стремление к справедливости, а это уже понятие метафизическое. Поэтому, истреби ты большую часть русских, загони всех под лавку, – миф останется. И даже если в этом краю поселятся различные эмигранты, – турки, чухонцы или эфиопы, если они перемешаются с русскими, то впитают в себя этот миф как закваску. Как Пушкин впитал, как Лермонтов, как Даль. Гитлер это отлично понимал. Поэтому, уничтожая памятники и музеи, руководствовался не животным садизмом, а холодным расчетом. Пока живы носители мифа, пока есть культура, пока миф дает силы, Россия обречена выныривать из любой смуты, подниматься наверх. Дезориентация этого мифа, его пересмотр неизбежно ввергает страну в хаос. Мы как раз наблюдаем такой период. Но это временно. Даже если уйдет Чечня, если за ней уйдет еще часть территорий, – Россия останется. Переболеет, встряхнется, будь она хоть черная, хоть узкоглазая, – не важно, она рано или поздно станет собой. Россию может сломать лишь Запад, но ему это сейчас не нужно. А Восток в нее втянется, поскольку миф о справедливости, этот непобедимый русский миф, входит в любое восточное сознание как нож в масло.

– Как я понимаю, твой миф не ограничивается двадцатым веком. А как же СССР? – не унимался Лужа. – Зачем же была революция?

– А СССР, отказавшись от веры, немного