Фредерик недоумевал, как в таких ужасных условиях можно сохранить религию и хотя бы зачаточные представления о чести:

«В подавляющем своем большинстве они остались простыми и набожными людьми, упорно придерживающимися своей презираемой всеми веры, помогающими, насколько возможно, друг другу, хранящими сдержанное достоинство и семейные привязанности [добродетели], даже названия которых едва ли были известны их русским «хозяевам»[25].

Но при всем этом жизнь в гетто оставалась мрачной, даже если его обитатели не всегда полностью осознавали степень своей деградации. Правда, начиная с Менделя Моше Сфорима («В те времена») развивалась тенденция все более сентиментального отношения к гетто, описание его в розовых, почти идиллических тонах. И действительно, жизнь в черте оседлости имела свои светлые стороны: многие люди, выросшие в гетто Восточной Европы, позже с нежностью вспоминали о былой жизнеспособности, сердечности, сплоченности и национальном самосознании, которые были так прискорбно утрачены последующими поколениями. Но темные стороны жизни евреев в пределах черты оседлости были намного ужаснее и вызывали гораздо более жесткие комментарии современников. А. Д. Гордон писал о «паразитизме бесполезных, в сущности, людей», Фришман — об отвращении, которое вызывала у окружающих жизнь евреев. Бердичевский говорил, что евреи, живущие в черте оседлости, были «не нацией, не народом, не людьми»; а Иосиф Хаим Бреннер, самый радикальный из всех критиков, использовал такие выражения, как «цыгане и грязные собаки». Аномалии еврейской жизни вынуждали к поискам радикального разрешения главного несчастья — Judennot (еврейского бедствия), которое являлось не только политическим и экономическим, но все в большей степени также психологическим по своему характеру.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ

Настроение еврейского населения Восточной Европы отражалось в изменяющихся формах религии и интеллектуальных течений. Хасидизм получил развитие отчасти из-за резни, устроенной Хмельницким в 1648 году, и имел сильное влияние на Украине, в Подолье и Восточной Галиции. Это было не философское, а антирационалистическое движение, основанное на религиозном чувстве с сильными элементами мессианства. Хасиды не считали Бога некой абстрактной идеей: они видели его существование в каждой частице Вселенной, присутствие во всех живых существах, в животных и растениях. Человека и Бога связывали непосредственные взаимоотношения. В этом и в иных отношениях хасидизм подобен другим мистическим движениям и пантеизму предшествующих веков. Хасидизм пытался соединить взаимоисключающие элементы. Лидеры этого движения доказывали, что Божественное провидение всемогуще и вездесуще, что Создатель присутствует в каждом человеческом поступке, что божественность (шехина) проявляется во всей людской деятельности, даже в грехе. Если это так, что же остается от традиционной иудейской идеи свободы личности, а также, между прочим, от понятия о зле? Но подобные философские противоречия не волновали лидеров и последователей хасидизма. Это была народная религия, чрезвычайно привлекательная для простых людей, потому что она подчеркивала достоинства истинного благочестия в противоположность традициям раввинов, придававшим особое значение внешним действиям, соблюдению заповедей и запретов Торы. Хасидизм проповедовал не аскетизм, а наслаждение жизнью, считая его формой почитания Бога. Он не одобрял раввинов с их сухой ученостью, которую они противопоставляли созерцательному пониманию религии. Хасидские молитвы были не механической обязанностью, но актом прямого общения с Богом. Правильная молитва могла излечить больного, сделать бедного богатым, предотвратить любое зло. Экстаз, в который впадал хасид во время молитвы, его дикие телодвижения и танцы — наиболее яркие черты этого движения.

К середине XIX века движение хасидизма пришло в упадок. Вместо него распространился культ цадиков — святых вождей. Они считались реальными посредниками между Богом и миром. Цадики делали священные надписи на амулетах, сочиняли специальные молитвы (на идиш) и заклинания для своих приверженцев. На более низком уровне стали популярны магиды — странствующие проповедники и чудотворцы. Хасидизм положил начало великому религиозному возрождению, однако многие с тревогой наблюдали его проявления, опасаясь «культа личности», необузданной эмоциональности и других особенностей, совершенно противоречащих иудейской традиции. Тридцатилетняя война между хасидизмом и его противниками расколола восточноевропейских евреев на два лагеря. Оба лагеря физически нападали друг на друга и даже просили у русских властей вмешательства в борьбу с ненавистным врагом.

Хасидизм был обращен к народным массам; вряд ли он отвечал требованиям более искушенных интеллектуалов, бывших свидетелями происходивших в мире серьезных перемен. Такие люди находили свое место в Гаскале — просветительском движении, которое с первых лет XIX века пыталось соединить некоторые элементы иудейской традиции с современной светской мыслью. В Германии и Западной Европе Таскала стремилась к культурной и политической ассимиляции; но в Восточной Европе, с ее миллионным еврейским населением, она была вынуждена, начав с того же, в конце концов сменить направление. Первыми центрами Гаскалы в Восточной Европе были Одесса и, в меньшей степени, Вильно. Некоторые лидеры этой школы считали своей главной задачей возрождение литературы на иврите (как противоположности разговорного идиша). Но другие полагали, что сугубо филологическое движение не сможет оказать сколь-либо существенного влияния на жизнь евреев. Поэтому они подчеркивали необходимость ориентировать еврейские массы на путь нормальной и продуктивной жизни. Однако действия этих представителей Гаскалы вызывали подозрения и активное сопротивление не только со стороны ортодоксальных раввинов, но и у подавляющего большинства простых евреев, с недоверием относившихся к западному образованию, западной одежде и вообще ко всему западному образу жизни. Жизнь первых маскилим («просвещенных»), описанная в бесчисленных романах и автобиографиях, была незавидной: все их призывы к реформам падали на бесплодную почву. Отделенные бездонной пропастью от массы своих братьев-евреев и до глубины души оскорбленные их открытой враждебностью, некоторые маскилим начинали презирать собственный народ, приходя к мнению, что он навеки обречен на невежество и отсталость. Другие, настроенные более оптимистично, сотрудничали с российскими властями, которые в 1850—1860-е годы поддерживали еврейское реформаторское движение. Русская культура обладала для просвещенных евреев немалой привлекательностью, и, казалось, перспектива культурной ассимиляции вполне реальна. Эта ассимиляция могла бы повлечь за собой радикальные перемены.

Таким образом, новый «век разума» все-таки пришел в гетто Восточной Европы. Силы тьмы ослабевали, и зарождался новый мир; моральное и интеллектуальное возрождение евреев начинало казаться всего лишь вопросом времени. Абрам Бер Готтлобер призывал: «Пробудись, Израиль, восстань, Иуда! Стряхни с себя пыль, открой глаза шире!» Ему вторил Иегуда Лейб Гордон: «Восстань, мой народ! Пришло время пробудиться! Смотри, кончена ночь, начинается день!»[26]. Такова была ключевая нота того периода, и дело здесь не в поэтических прикрасах, а в том, что смысл подобных призывов вполне очевиден. Остановить распространение светского образования было уже невозможно. Когда рабби Израэль Салан-тер узнал, что его сын отправился в Берлин изучать медицину, он разулся и сел на пол в своем доме, чтобы соблюсти традиционные семь дней траура по смерти возлюбленного родственника. В