В итоге получился такой расклад: ничего не подозревающая банда котов в ту ночь охотилась на соловьев, мы с Мухтаром XIV и двумя людьми сидели в засаде, поджидая эту шайку, а собаки во главе с Корсаром XVIII выслеживали нас.

К счастью, сказалась наша спецназовская подготовка, и нам удалось справиться с шестерыми могучими псами. Все они в итоге пошли под суд. Корсару на сей раз не удалось отвертеться, закосив под ненормального, несмотря на всех адвокатов, ведь психи банды не сколачивают и преступления не планируют. Получил он по верхнему пределу срока, которые предусмотрены для собак за бандитизм и вооруженное нападение: семь лет строгого режима с отбыванием наказания на лунных рудниках. Вот и пусть повозит там в качестве ездовой собаки тележку с лунным реголитом.

Котов, которые в ту ночь хотели задрать соловьев, мы так и не арестовали. Камеры в парке позволили установить их личности. Ими оказались богатые мажоры из самых модных кошачьих кварталов Метрополиса: Бибирева и Отрадного. Однако не пойманы – не воры. Взять их с поличным нам не удалось.

Ничего, мы еще когда-нибудь встретимся, если, конечно, мажорские коты-бандиты не оставят свой поганый промысел.

Красное на зеленом

Последнее (и самое первое) дело боевого кота

Наша кошачья жизнь течет быстрее.

Тебе всего четырнадцать – а ты уже на пенсии. По человечьим меркам – в последнее время министерство труда даже специальные таблицы по этому поводу обнародовало – четырнадцать кошачьих годков означают семьдесят людских. И тебе, как и супруге твоей, положены ежемесячные пенсионные выплаты. И бесплатное проживание в социальном домике на берегу Серебряного озера.

Служба моя в спецотряде полиции закончилась.

Временами – но, к сожалению, далеко не часто – в Серебряном меня навещают моя «хозяйка» и старший товарищ по работе Настя. Рассказывает, что можно, о последних делах, которые они ведут с напарником Василием. О том, как вообще идет служба.

У нее теперь в отряде два новичка. Один пришел на место Мухтара XIV, а второй – на мое. И поэтому я, конечно, его к Насте (и к работе) ревную. Зовут новичка Пысик, и Настя, которая мои чувства к нему понимает, чаще рассказывает мне о нем в юмористическом ключе.

В остальное время я со своей женушкой и верной спутницей Марусей предаюся спортивной охоте и рыбной ловле – на механических и автоматических рыб и мышей. Все озеро и лес вокруг считаются нашей вотчиной.

Мы ведь не собаки (их поселок в пяти километрах от нашего), которым главное – носиться, высунув язык, по берегу или по специальным тренажерам-дорожкам.

Для нас, котиков, важно выслеживать добычу, сидеть в засаде, охотиться, нападать, бороться! И пусть ловля реальных птичек и мышек давно запрещена – электрические жертвы тоже приносят немалый азарт.

Как приятно, взрывая пушистые бразды, нестись в своей природной шубе, распушенной от холода, чтобы настигнуть пробирающуюся под слоем сугробов электрическую мышку! А потом, после дня приятной охоты, как хорошо возвратиться в теплый домик, плотно закусить и предаваться в солярии неге и возлежанию!

Перед сном мы с Марусей обычно глядели на закат и выпивали в шезлонгах по бокальчику-другому валерьянки, вспоминая и беседуя о том-другом, третьем-десятом.

Многочисленные наши детишки выросли, работали и служили – в том числе пошли по моим стопам в полицию. По нашим, кошачьим обычаям они не навещают нас, только иногда присылают подарочки к праздникам или годовщине свадьбы.

Свободного времени у меня много – в том числе для того, чтобы в привычном кошачьем полусне размыслить о жизни, вспомнить былое.

Часто припоминались мне, например, начальные месяцы собственной юности, как я воспитывался в первой семье совсем крохой.

Мои тогдашние двуногие слуги нередко спорили между собой, кого из них я люблю больше. Смешные люди! Вечно в них играет эта привычка к моногамии. Очень для них важно, кто кого любит и насколько сильно. Как будто нельзя любить одновременно одного, двух, трех – и так далее.

Насчет любви к ним со стороны нас, котов, люди вообще сильно заблуждаются. То, что мы к ним приходим на ручки, ластимся, тремся и даже целуем, – это древние инстинкты, связанные с материнством и поиском еды, не больше и не меньше.

У нас, кошачьих, все по-другому устроено.

Мы гораздо меньше, чем двуногие, думаем, то есть: анализируем, синтезируем, проявляем дедукцию, обобщаем. Зато – ярче и лучше все чувствуем. И гораздо больше знаем: не умом и даже не сердцем, а своими древними инстинктами. И верхним чутьем.

У нас гораздо лучше развит нюх. Двуногие, с их (достойным лучшего применения) стремлением все раскладывать по полочкам, подсчитали, что он сильнее ихнего в четырнадцать раз. Правда, наш показатель хуже собачьего результата, который, как говорят, превышает человечий в сорок раз – но о канис люпус фамильярис мне сказать больше нечего. Как говорится, хорошее существо собакой не назовут.

Как бы то ни было, представим: двуногий приходит домой. Допустим, он целый день отсутствовал и, как они между собой это называют, «был на работе». И я мгновенно, моментально, до чрезвычайности ясно – только обнюхаю его брючины – вижу, что он там делал, с кем встречался, какую пищу ел. И даже кто подле него сидел в жутком самодвижущемся грохочущем помещении, их так называемом метро. Или ехал рядом на ужасной самодвижущейся лестнице, то бишь эскалаторе.

Когда я был котенком, двуногих великанов, обслуживавших меня, насчитывалось двое. Так называемая семья. Его звали Олегом, ее – Полиной. К тому времени, как я у них появился, они прожили друг с другом невообразимую кучу лет.

Они успели к той поре воспитать одного человеческого детеныша, который рос, рос и наконец вырос до того состояния, когда ушел от них жить в другое помещение. Появлялся он у нас на горизонте редко, обычно с резко пахнущей парфюмерией блондинкой и двумя несносными недоростками, которые принимались тогда всячески меня третировать – в их понимании «играть».

Ах, как давно это было! В раннем моем – да и их – детстве! А сейчас мне совершенно ни с кем играть не хочется, да и не предлагает никто – разве что с моей Марусей мы иногда потремся друг о дружку холками.

Впрочем, я и в молодости детишкам удовольствия помучить себя обычно не доставлял, забивался в один из своих тайных уголков, которые им ни в жизнь было не обнаружить, – а если вдруг находили, то не могли меня оттуда