Если не знать, в чем дело, трудно понять, о чем идет речь. «… Я прекратила свои посещения в семейные дома, где собирался по вечерам кружок общих знакомых. Мне опротивели постоянные сплетни, и после одной из них я сказала, что прекращаю свои посещения ко всем нашим общим знакомым… Все приписывали случайности, что я не бывала ни у кого. Но зато, когда догадались, что я прекратила всякое сношение с дамским кружком, то так озлобились на меня, что перестали даже кланяться со мной на улице, оскорбясь тем, что не догадались раньше и бывали у меня».

Предательство в браке в то время уже не каралось законом и неформально предусматривало только личную ответственность каждого супруга. Многие пары сами решали, допустим ли в их отношениях адюльтер. Что это значит для разных людей – решало их воспитание и личные убеждения. Если одному из супругов чего-то не хватало, он рано или поздно начинал искать это на стороне. Панаеву недоставало драйва, полета, романтики, Авдотье – ухаживаний, ласки и заботы. Муж восполнял свои стремления многочисленными неглубокими увлечениями; жена не разменивалась на мелочи.

В богемной, литературной среде, адюльтер был широко распространен, однако дурным тоном считалось выставлять его на всеобщее обозрение.

Действительно, литературный Петербург негодовал, вокруг этого трио ходили сплетни вперемешку с насмешками и презрительными колкостями. Осуждали их всех троих, но больше всего – Ивана Панаева, мужа, допустившего открытое сожительство жены с любовником и при этом не разорвавшего отношения с Некрасовым. Грубый Писемский съязвил: «Интересно знать, а не опишет ли Панаев тот краеугольный камень, на котором основалась его замечательная дружба с господином Некрасовым?» А ведь Белинский, критик страстный, увлекающийся и тонко чувствующий новые нравственные веяния, облеченные в яркое художественное слово, увидел в Панаевой, как и в Жорж Санд, провозвестниц какой-то новой правды, чуть ли не последней истины о человеке и его месте в мире и обществе.

Но потом разговоры стали постепенно стихать.

В «Современнике» нашлось дело и перу Авдотьи – она вела отдел мод. Нигде так строго, как в Петербурге, мода не соблюдалась. По мнению А. Герцена, это доказывало незрелость общества: «Наши платья чужие. …В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок. …Если бы показать эти батальоны одинаковых сюртуков, плотно застегнутых, щеголей на Невском проспекте, англичанин бы принял их за отряд полисменов». Мыслитель явно недооценивал присущее моде следование новому и не видел в нем ценности.

Обзор модных направлений и веяний поставляла Панаевой из-за границы подружка Марья Огарева. На страничке кроме рисунков модных силуэтов присутствовал краткий комментарий: «У платья узкий лиф с чуть заниженной талией. По-прежнему носят туго зашнурованный корсет. У бальных платьев глубокий горизонтальный вырез декольте. Рукава узкие у плеча. Юбки становятся все пышнее. Их часто украшают воланами, на них требуется десятки метров кружев. Под платье надевается до восьми нижних крахмальных юбок, носят специальные жесткие юбки из конского волоса. Обувь вновь приобретает каблук».

Руководил дамским творчеством Панаев. Как ученик Белинского, он не случайно оказался проповедником моды как приличной усредненности внешнего облика современного европейца: эксцентричность, в том числе внешняя, в одежде, видимо, соотносилась для Панаева с романтической позой.

М.Л. Огарева. Художник П.Н. Орлов

Хотя со времен «Московского телеграфа» известия о модах могли бы восприниматься как законная составляющая толстого журнала энциклопедического характера, в этой страничке мод издатели-соперники продолжали видеть что-то слишком откровенно коммерческое, компрометирующее если не журнал в целом, то по крайней мере того литератора, который брался ее вести.

Вызывающее с общепринятой точки зрения поведение Авдотьи после ее сугубо «хозяйственной» роли в редакции способствовало несерьезному отношению сотрудников «Современника» к литературному творчеству Панаевой. Даже в кругу «людей сороковых годов» для того, чтобы принять участие в мужских диспутах, высказать собственную точку зрения, ей приходилось преодолевать распространенные в ее мужском окружении стереотипные представления о том, что женская логика не может претендовать на объективность, значимость, на равенство мужской.

Зато другие издания отдавали ей должное. В обзоре повестей, опубликованных в «Современнике», критик «Отечественных записок», выделяя в качестве лучшего произведение Панаевой «Необдуманный шаг», определял его как «грациозный рассказ».

«Мое писательство раздражило их еще более, – продолжает Панаева, – и все кричали, что пишу не я, а Панаев и Некрасов, по моему желанию, выдают меня за писательницу». Да, Авдотья Яковлевна стала писать, как заправский сочинитель. В ее судьбе личное и общественное тесно переплелись. Положение Панаевой было щекотливым, но все искупали страсть Некрасова, посвященные ей стихи, возможность сочинять и печататься в «Современнике».

О, как же дамская журналистика шла вразрез с общественным сознанием! В России вплоть до начала XX века лелеялся миф о биологической неспособности женщины к любым видам интеллектуальной деятельности, в том числе литературной. С позиции патриархальной логики считалось, что реализация творческой индивидуальности женской личности должна осуществляться в рамках семейного, домашнего круга, поскольку это оправдано особенностями женского естества. Женщине, в силу ее природной скромности (скромность воспринималась как исконно женское качество), якобы противоестественно выносить свой творческий опыт в публичность, на «позор», отрываться от своей привязанности к семье и мужчине. Так что, выставив на всеобщее обозрение свои сокровенные мысли и чувства, Панаева пошла наперекор всем устоявшимся традициям и бросила своего рода вызов общественному мнению.

Да и с исконной скромностью тоже было не все в порядке. В феврале 1848 года Авдотья родила сына. Иван Панаев дал ему свое имя. Можно сколько угодно говорить о его благородстве, но скорее всего он имел основания полагать, что этот ребенок – от него. Но мальчик умер вскоре после рождения.

«Три страны света» и «Мертвое озеро»

После революции во Франции 1848 года цензурные запреты и полицейских меры в отношении периодических журналов резко ужесточились. Россия вступила в период «мрачного семилетия» 1848–1855 годов, или «эпохи цензурного террора».

2 апреля 1848 года был учрежден Особый негласный цензурный комитет (Комитет 2 апреля по печати) под председательством Д.П. Бутурлина[12]. Комитету был поручен «высший надзор в нравственном и политическом отношении за духом и направлением книгопечатания». Этот орган разрабатывал как бы негласные, но в то же время обязательные к исполнению требования. Газетам и журналам предписывалось: «Рассказывать события просто, избегая, елико возможно, всяких рассуждений». Книгопечатание ставилось под строгий контроль: «Не должно быть допускаемо в печать никаких, хотя бы и косвенных порицаний действий или распоряжений правительства и установленных властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали». «Не должно быть пропускаемо к печатанию никаких разборов и порицаний существующего законодательства».

Д.П. Бутурлин. Неизвестный художник

Ставились препоны и рогатки произведениям и исследованиям народной словесности, собраниям народных песен, пословиц, поговорок, загадок и пр.