Теперь Авдотья постоянно пребывала в раскаленной от споров атмосфере редакции «Современника». Литературные дискуссии, изменения в редакциях журналов, все перипетии борьбы мнений происходили у нее на глазах.

Ее положение в журнале можно обозначить как двойственное. С одной стороны, она облагораживала общество, как красивая женщина, блестящая хозяйка редакционных обедов. К тому же не «умствующая» – по ее собственному признанию, высказываться вслух она не любила, делала это в редких, можно сказать, крайних случаях. Она вообще была молчаливой и скрытной – что называется, себе на уме.

Женщины, жены и подруги литераторов, бывавшие на этих редакционных сборищах, как правило, сидели рядом как слушательницы и, возможно, вдохновительницы. Панаева и была такой слушательницей. На первых порах ее роль в редакции сводилась, собственно, к хозяйственной.

Но она набиралась опыта и светского лоска, вскоре вошла в роль хозяйки модного литературного салона и действительно стала «знаменита в Петербурге», засвидетельствовал Достоевский, с первой же встречи у Панаева очарованный его женой. Л.Я. Гинзбург справедливо полагает, что в «первой половине XIX века хозяйкой литературного салона, собравшей вокруг себя лучших людей своего времени, была А.О. Смирнова-Россет, во второй – А.Я. Панаева».

Развиваясь, закрывая зияющие прорехи в своем образовании, она дерзнула взяться за перо. Первое произведение прекрасной Авдотьи – роман «Семейство Тальниковых» (1848) – стало ее манифестом, ее попыткой стать на один уровень с заносчивыми профессиональными литераторами. Впечатления детства, прошедшие через призму только что обретенных передовых взглядов, обида на семейственные унижения, на то, что сильно недополучила любви и нежности, не говоря уж о надлежащем воспитании, придали произведению не только художественность, но и реализм.

Авдотья не стала подписывать свои произведения фамилией мужа, желая тем самым отстраниться от его литературной славы и показать отсутствие мужского влияния. Она стремилась опровергнуть укоренившиеся взгляды на творческую и интеллектуальную неполноценность женщины.

Известный в свое время сатирик Н.Ф. Щербина не обманулся псевдонимом и откликнулся на повесть злой эпиграммой, в которой высмеивались претензии Панаевой уподобиться прославленной французской знаменитости. В «Соннике современной русской литературы» он утверждал: «Станицкого во сне видеть предвещает отца и мать в грязь втоптать – лишь бы только плохую повестушку написать или же увидеть, как комически русская холопка корчит из себя эманципированную Жорж Санд».

Роман не был пропущен цензурой из-за изображения «деспотизма родительского» (эта автобиографическая тема будет возникать в ее сочинениях снова и снова). Написанное от лица девушки Наташи из типичной мещанской семьи и представленное в виде «записок, найденных в бумагах покойницы», произведение воссоздавало типичное отношение к детям в такой семье и процесс формирования женской личности в условиях пренебрежения к ее элементарным духовным запросам. Именно это правдивое изображение «нравов» по всей видимости и разозлило цензора, который сопроводил рукопись заметками: «цинично», «неправдоподобно», «безнравственно».

По словам Корнея Чуковского, «вся система тогдашнего воспитания, тесно связанная с крепостническим… строем… здесь (в романе) была обличена и опозорена». Вполне понятно, что секретный цензурный комитет, усмотрев в сочинении «революционное потрясение семейных основ», запретил его публикацию. А председатель комитета граф Бутурлин собственноручно написал в заключение: «Не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти».

Зато повесть восхитила Белинского, но он явно испытал чувство недоумения по поводу того, что произведение, получившее его высокую оценку, оказалось первым литературным опытом женщины. Смущаясь, критик признался Панаевой: «Я сначала не хотел верить Некрасову, что это вы написали «Семейство Тальниковых»… Если бы Некрасов не назвал вас, …уж извините, я ни за что не подумал бы, что это вы. …Такой у вас вид: вечно в хлопотах о хозяйстве. …Я думал, что вы только о нарядах думаете».

Белинский обратил внимание на оригинальность тематики дебютного сочинения Панаевой: «В литературе никто еще не касался столь важного вопроса, как отношение детей к их воспитателям и всех безобразий, какие проделывают с бедными детьми». Ап. Григорьев, возглавлявший критический отдел «Москвитянина», усматривал «новизну содержания» и «характеров», в первую очередь женских, выходящих «из обычного тесного круга».

Запрещение романа не нанесло урона «Современнику» – пока недостатка в материалах у журнала не было. Некрасов, обладая бесспорной редакторской зоркостью, взял рукопись «Обыкновенной истории» Гончарова у другого редактора, который все не удосуживался ее прочитать, просмотрел несколько страниц и, тотчас заметив, что это произведение выходит из ряда обыкновенных, передал ее Белинскому. Он разглядел и повесть Достоевского «Бедные люди», а Белинский уже обнаружил громадный талант их автора.

Н.А. Некрасов и И.И. Панаев у больного В.Г. Белинского. Художник А.А. Наумов

К весне болезнь Белинского начала действовать быстро и разрушительно. Щеки его провалились, глаза потухали, изредка только горя лихорадочным огнем, грудь впала, он еле передвигал ноги и начинал дышать страшно. Даже присутствие друзей уже было ему в тягость. К счастью, жена его и ее сестра во время болезни ходили за ним. Тютчев свидетельствовал: «Когда хроническая болезнь его приняла характер более угрожающий, он нашел и в пустой жене, и в придурковатой свояченице усердных, хотя и ворчливых сиделок».

Эта самая свояченица бесхитростно рассказывала: «Некрасов в последнюю зиму все раздражал его, говоря, что пора писать, а когда Белинский говорил: «Не могу писать», – то Некрасов прибавлял: «Когда нужно писать, то и больны. Да, впрочем, скоро вам и совсем запретят писать». После этих свиданий Белинский долго не мог прийти в себя. Сестра пошла сама затворять дверь и говорит: «Как вам не стыдно, Некрасов, мучить больного? Разве вы не видите, что он умирает?»

В мае 1848 года, не дожив несколько дней до своего тридцатисемилетия, Белинский скончался. Перед смертью несчастный был в забытьи, бредил, говорил речи народу, как будто оправдывался, доказывая, что любил народ, желал ему добра.

Кончина Белинского, которая в другое время произвела бы сильное впечатление, прошла почти незамеченной среди европейских волнений и безумств тогдашнего правительства, потерявшего голову от страха[8]. Герцен писал о нем с грустью и болью: «…В этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная, гладиаторская натура; да, это был сильный боец! Он не умел проповедовать, поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он нехорошо говорил, но, когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась из горла; бледный, задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил, он дрожащей